18.03.2013 в 23:50
Пишет Moura:Текст, продолжение.
Главы 1, 2, 3 - здесь.
Подглава 4.1/3 - здесь. Эту четвертую, кажется, просто не в силах людских дописать до конца.
Задумать слэш, написать -дцать страниц юста, а потом внезапно гет? Умею, практикую, продвигаю.
-4.2/3-
— Что обычно делают в этот день? - Доусон шел вровень с эстадцем, только через полсотни шагов сообразив, что тот буквально тащит его за собою, ухватив под руку. Вырываться было поздно - и Эндрю решил плюнуть на чужую раздражающе не раздражающую фамильярность.
— На Санта-Пилар? Кто-то молится. Возможно. В основном же - пьют и горят, - разулыбавшись широко и жемчужно ответил тот.
— Горят? - Недопонял Доусон, нахмурившись, но ответа уже не получил - они остановились напротив добротного городского дома, практически ничем не отличающегося от жилища достопочтенной донны Алькои - вековая кладка из грубо отесанного камня, дикий виноград, розовые кусты - и ди Форла резво взбежал по крыльцу и ударил медным кольцом в крепкую дверь - стук очевидно был условным, три мерных удара.
— Вы ещё долго будете там стоять, полковник?
На секунду у Эндрю мелькнула соблазнительная мысль развернуться и - не уйти и не убежать, а исчезнуть, но никакими магическими способностями он, увы, не обладал, а поворачиваться спиной к эстадцу было чревато последствиями, да и отчего-то не хотелось. Он медленно вдохнул и выдохнул, смирился с лёгким флёром безумия, синим туманом нависшим над Ла-Виттой и просочившимся в собственное сознание, и шагнул с брусчатки узкой улочки на розоватый щебень ведущей к крыльцу дорожки. Щебень похрустывал под ногами, и звук этот казался необычайно громким даже на фоне далёкой песенной многоголосицы. Секунды были такими долгими, что в какой-то момент Эндрю показалось, будто дом пуст и они пришли зря (не он, впрочем, а ди Форла), но потом за дверью послышался тихий шелестящий шорох - нельзя не узнать этой мелодии женских юбок - и, кажется, тонкий, на грани выдоха, смешок. Что-то скрипнуло, а потом дверь начала отворяться, смешивая ночную уличную темноту с полумраком прихожей.
На пороге их встречала женщина, сначала, в этой игре светотеней, показавшаяся Доусону очень молодой, почти девочкой. По виду - горожанка с достатком, но не дворянка и не рамера из дорогих (такие - узнаются всегда и сразу). Неожиданно светлые для эстадки, почти льняные косы были короной уложены вкруг хорошенькой головки. Улыбка на младенчески-пухлых губах расцвела мгновенно, стоило ей встретиться глазами с ди Форлой; Эндрю подумал, как странно они смотрятся друг напротив друга - лотт с его хищно-шалой широкой улыбкой и глазами Дьявола - и эта женщина, белокожая и светлоглазая, упавшая в его взгляд, как падают с обрыва в реку. То, что глаза у неё светлые, серые или голубые, он заметил, когда она поднесла выше к лицу светильник, тонкую свечу под стеклянной каплей.
— Моя донна, - ди Форла мягко завладел её рукой, аккуратной кистью с маленькими пальчиками, и прижался к белой коже губами. Женщина, продолжая улыбаться, молчала; Эндрю увидел вдруг, что её улыбка до странности похожа на улыбку эстадского генерала. - Простите моё самовольство, я привёл с собой гостя. Мой друг страдал от одиночества, собирался - о ужас - перечитывать нашего гения ди Рамини и уплывал по волнам прошлого.
— В такой-то вечер! - тонко выщипанные брови, которые она очевидно чуть темнила, изумленно выгнулись. Её взгляд, лукавый и ласковый, пока не игривый, но играющий, скользнул с ди Форлы на Доусона. - Вы спасли вашего друга от страшного преступления, мой генерал. По счастливой случайности я тоже не одна, - она говорила по-эстадски чисто, слишком чисто и четко для коренной эстадки. На самом дне её высокого, звонкого голоса слышались какие-то ноты, акцент, который он никак не мог определить, но который казался причудливо знакомым.
— Ваше гостеприимство несравненно, моя донна, - ди Форла снова прижался опаляющими губами к её ладони, она тихо, слегка жеманно рассмеялась и развернулась, поманив их за собою и подхватив рукой пышные юбки платья, голубого в белом кружеве. Ди Форла запирал за ними дверь таким обыденным жестом, что становилось ясно: в этом доме он гость далеко не в первый раз.
Короткий, тёмный, пахнущий почему-то свежей кожей коридор привёл их в убранную к пышному ужину столовую. Убранство, изящное и очевидно носящее романтический оттенок, так резко контрастировало с военными буднями последних месяцев, что на секунду Доусону показалось, будто он снова в Тирадоре, Грайе дал им по три дня отпуска - и они с Юденом...
Ничего «они с Юденом». Никакого Тирадора. Никакого приграничного Эстфолда с его трактирами. Никаких сговорчивых вдов (а впрочем же). Эстадо, приграничная праздничная Ла-Витта, плен, белокурая женщина в голубом, стол на четверых.
Стол на четверых?
Доусон повернул голову так резко, что заныла шея, но лотт оставался невозмутимее камня. Злость, граничащая с раздражением, подступила к горлу. Ему стало очень интересно, зачем генералу понадобилась вся эта комедия с «неожиданным» приглашением. Впрочем, оставалась мизерная и совершенно фальшивая надежда на то, что один из приборов предназначался всё-таки не для него. Однако от желания прямо сейчас свернуть эстадцу шею всё равно сводило руки.
— Я марионетка по-вашему, ди Форла? - тихим, недобрым шепотом осведомился он, но тот снова только улыбнулся и сверкнул черно-агатовыми глазами.
— Скажем так, - довольно оглядев столовую, наконец отозвался тот, - я люблю быть предусмотрительным. Мало ли, как сложится. Дракона ради, полковник, выдохните и наслаждайтесь.
Что-нибудь о наслаждении кровью и муками врагов - его, ди Форлы, в частности - Эндрю ответил бы обязательно, но не успел. Чуть шелохнулся темно-малиновый, винный занавес, и на пороге смежной комнаты появилось четвертое действующее лицо. Вернее же, четвертая. Эндрю поначалу принял её за служанку или камеристку, но женщина сделала вперед ещё один, плавный и медленный шаг, попав в ореол рыжего свечного света, заливающего столовую, и он понял, что ошибся. Камеристкой, если только не королевской, она очевидно не была. Не юная, но ещё не возраста зрелости; тех лет, когда говорят «молодая женщина», больше двадцати пяти и меньше тридцати пяти; эта была больше похожа на эстадку - темными тяжелыми волосами, подхваченными и заколотыми на затылке, золотисто-смуглой кожей, темно-карими - вишни - глазами. Она была красива безусловной, живой южной красотой, но какая-то острота крупных черт, форма носа и подбородка, выдавая в ней южанку, выдавали так же и не эстадку вовсе. Кем они, Драконы побери, были, две эти - такие же, как и он сам - чужеземки в эстадском приграничье?
— Мой генерал, - у неё был глубокий, укутывающий голос; она склонилась в неглубоком реверансе. - Клаудиа, - теперь, подняв голову, она обращалась к белокурой, поджигающей от свечи свечу, - прости моё вторжение, сейчас я уйду.
— Нет, - названная по имени знакомица ди Форлы быстро оборотилась от стола, - сделай милость, останься. Как видишь, с генералом - друг, боюсь, как бы вечер не вышел скучным, я не такая уж блестящая собеседница. Господа, - она покончила со свечами и, улыбаясь приветливо, развернулась к ним всем телом - тонким, женственным, укутанным в шелк телом, - позвольте представить вам моего доброго друга, донну Витторию Альяци, несомненное украшение моих будней.
Итак, южанка, придерживающая длинными смуглыми пальцами темно-красный бархатный подол, была гацилийкой, если верить прозвучавшему имени.
— Звезда неба Гацилии на нашем небосклоне, - подходя и целуя ей руку, поприветствовал ди Форла. Кажется, Эндрю начинал понимать, что в нём находят женщины; вернее же - что они находят в этой очевидной игре в дамского угодника, игре с её прописанными правилами легко складывающихся комплиментов и низких нот в голосе.
— Донна, - Доусон, не трогаясь с места, лишь преклонил голову. Женщина, глядя через голову эстадца, задержалась на нём взглядом. В её лице было какое-то непоколебимое спокойствие, от природы не свойственное южанкам самообладание.
— Драгоценные донны, - голос генерала стал громче, - позвольте же представить в ответ моего доброго знакомого, полковника Доусона, уроженца славного Тирадора. Увы, нас свели не самые добрые - спросите, он так считает - обстоятельства, но, надеюсь, этим вечером он о них позабудет. Что будет несложно в компании столь обворожительных собеседниц.
— Вы безбожно льстите нам, генерал, - отозвалась гацилийка, опуская выпущенную им руку. - Вина? - она обратилась ко всем сразу - и ни к кому конкретно.
— Крови, разумеется, - подхватила Клаудиа и резво порхнула к боковому столу, чтобы взять в руки кувшин. - Двухсот тридцатого года, дышавшее две четверти часа. Мой генерал?
— Алмазная донна! Вы знаете, как обращаться с винами моей родины.
— О, - она развернулась, наполняя бокалы, поведя плечами. - Я очень умела во многом, мой генерал.
От сочащихся намёков Доусону захотелось поморщиться. Он очень быстро - и подчистую - забыл, что сам флиртовал обычно куда грубее, не гнушался ни жрицами любви, ни сговорчивыми мужними женами, и изящное убранство его ночам предшествовало до печального редко; печали этой он, впрочем, не чувствовал.
Стол разделился на половины женскую и мужскую; по одну сторону - он и эстадец, по другую, напротив, гацилийка и та, что носила явно северное имя. Вкуса первого из блюд Эндрю не почувствовал. Белокурая жеманно поигрывала костяной вилочкой, её подруга предпочла отказаться от еды вовсе, лишь иногда касаясь губами края бокала, наполненного Кровью земли. Чем чаще её взгляд, тёмный и очень спокойный, останавливался на Доусоне, тем сильнее он хмурился, сам не понимая, почему. Мысль о маскараде, о какой-то снова разыгрываемой ди Форлой комедии упорно не желала отступать. Он молчал, южанка молчала тоже, беседовали - бессмысленно и любезно - лишь лотт и его дама в голубом. То, что он не похож сам на себя, злило Эндрю ещё больше, чем злил все прошедшие дни невыносимый эстадец, сидевший по правую руку. В конце концов, - полубезумно решил он, - плен, слишком мало похожий на плен, ещё не повод превращаться в одного из тех угрюмых мужей, в которых ему всегда хотелось плеснуть вином за общими столами, дабы как-то взбодрить.
— Донна, - начал он негромко и понадеявшись, что его голос не привлечет внимания ди Форлы. Сидящая напротив отвела взгляд от огненного язычка свечи и подняла голову. Она слушала, в углах её губ появилось что-то почти одобрительное. - Как вышло, что женщина, очевидно являющаяся уроженкой Гацилии, оказалась здесь, в Ла-Витте?
— И вообще в Эстадо? - подхватила она. У неё была мягкая, тонкая улыбка. - Мало ли на свете переселенцев? Мой муж владеет давним семейным делом, продаёт военное обмундирование, по большей части фурнитуру и кожи. Гацилия - мирная страна, по крайней мере, последние годы, и дела его шли не слишком хорошо. Он решил, что всё станет лучше здесь, в Эстадо. Где подобное дело расцветёт пышнее, чем в проходном для войск городе воинственной страны? - Она говорила мерно и ровно; улыбка, то исчезая, то появляясь, будто гуляла по темным губам.
— О, здесь прекрасная донна права, - голос принадлежал ди Форле, и только услышав его, Эндрю понял, что чужая беседа стихла, как сколько заговорила Виттория. Жена армейского поставщика, значит? - Эстадо - страстно любящая воевать страна. Впрочем, даже эпитета «страстная» одного было бы вдосталь.
— Не равняйте страсть и войну, мой генерал! - воскликнула белокурая. Глаза у неё были всё-таки голубыми. - Мы, женщины, оцениваем страсти иначе, чем вы, мужчины. Но мы достаточно мудры, чтобы понять, что даже выросшим мальчишкам нужны свои игрушки.
— Войны? - с улыбкой осведомился ди Форла.
— Войны, - кивнув, поморщилась та, начав загибать белые пальчики, - лошади, парады, победы, добыча... Скучно! Скучно, скучно, скучно, - наконец вздохнула она. На губах лотта играла улыбка, говорящая о еле сдерживаемом смехе. - Мой достойный супруг, - вдруг обратившись к Доусону, доверительно начала она, - да будет вам известно, променял наш славный Винтерберг на Эстадо и этот чудесный город по той же самой причине. Ему взбрело в голову, что кожи будут пользоваться большим успехом здесь - из-за нужд вашей же, - кивнула она ди Форле, - армии, чем дома. А впрочем, - она отмахнулась, как от собеседника, словно кто-то вёл с ней диалог, - я не жалуюсь. Мне нравится здешний климат, хотя я сильно боялась не привыкнуть и однажды растаять, - смех у неё был звонкий и очень заразительный.
— Супруг драгоценной донны - скорняк, - чуть склонив голову к Доусону, сообщил эстадец. - Лучший, стоит сказать, в городе. - По приподнятым над краем бокала бровям Эндрю так и не сумел определить, был ли это насмешливый сарказм или правда. Впрочем, чувствующийся достаток, костяные вилочки и Кровь тридцатого года свидетельствовали о том, что супруг этой прелестницы явно преуспевал и с выбором не промахнулся.
— Глава гильдии, - тут же, словно читая его мысли, гордо подтвердила она.
Что ж, в звании мещанки он, по крайней мере, не ошибся. И насчет выговора её также оказался прав - что-то же волновало его в её еле различимом акценте. Винтерберг, - припомнил Эндрю, - столица провинции Кассель, северный Тирадор. Далеко, однако же, занесло скорняка, через половину Араны. Если Гацилия была Эстадо несомненно дружна, то Тирадор столь же явно не был. А, в сущности, для торговцев и ремесленников деньги не пахнут.
— Не осуждайте, - голос гацилийки прозвучал почему-то неожиданно, вызвав мгновенную тишину. Эндрю поднял голову. Она обращалась к нему. - Мы - люди более простые, чем вы. Мы не давали присяги и не целовали знамён. Иногда простым людям просто хочется спокойно жить.
— Мирно жить в Эстадо? - он не удержался и выгнул бровь.
— Отчего нет? - удивилась она. - Почему вы столь непримиримы?
Он посмотрел ей в глаза. Она знала ответ, это читалось в тёмных непроницаемых зрачках, но он всё-таки сказал:
— Потому, быть может, что эта страна - мой враг. Я солдат армии Тирадора и пленник его светлости генерала. Пленник, а не друг.
Подпускать яда в голос он уж точно научился у этой светлости; дурной пример заразителен, и заразителен скоро.
— Зачем же так понижать себя в звании? - голос ди Форлы, не давший паузе паутиной повиснуть над столом, был тягуч и почти сладок, как загустевший на огне сахар. - Вы, мой дорогой друг, ни много ни мало полковник армии Тирадора. Только я не понимаю, - теперь, подавшись вперёд и уперев подбородок в сложенные замком руки, он обращался к дамам, - как всё это может мешать нам славно проводить время. Война там, мы - здесь, общество блестящее, - он потянулся за беленькой ручкой и запечатлел на ней поцелуй. - А вы всё о своём да о своём, полковник. Унылой северной стужей так и веет от одной вашей позы.
— Северной стужей?! - Клаудиа, жена главы гильдии, игриво стукнула ди Форлу по руке сложенным веером. Тот хохотнул.
Доусон был ей почти благодарен, иначе он не удержался бы от ответа. Всё, что он знал о генерале ди Форла, вопило о том, что вся жизнь для того - война, и его, а не себя, он привык считать человеком, не умеющим отделять войну от жизни. Как оказалось, его косность, пожалуй, превышала отсутствующую косность во всём гибкого, как змея, эстадца.
— О, я не о вас, моя алмазная донна! В вас - сердце южанки, страстное сердце девы Эстадо.
Пока на том конце мирились, не поссорившись, и белокурая что-то ворковала, Доусон вернулся глазами к гацилийке. Ему хотелось извиниться. Кажется, прежнего Доусона из него не выходило; гуляка и чаровник остался где-то там, на том берегу Альды. Сюда попал угрюмый муж из ненавистных.
Обстоятельства, впрочем, располагали.
— Я был не слишком любезен, досточтимая донна. Простите. Я плохо умею вести беседы.
— Вы военный человек, - она чуть повела плечами в алом бархате, - вы не должны уметь хорошо.
— Скажите это его светлости, - криво усмехнувшись, он кивнул на источающего мёд ди Форлу. Она действительно взглянула - странно, долго, так, словно хотела объяснить Эндрю что-то, чего тот упорно не желал понимать.
— Вы знаете, когда вернётесь назад? - вдруг спросила она, и он посмотрел на неё с удивлением. Лицо напротив было нечитаемо.
— Нет. Боюсь, это знает один Творец. Или древние твари. Или никто. По правде, я даже не надеюсь.
В её глазах снова мелькнуло что-то, похожее на невысказанную немую речь, но она опять ничего не произнесла, лишь чуть заметно приподняла углы губ в не самой весёлой улыбке.
Где-то за стенами, заглушаемые прочной кладкой, зазвонили колокола.
— Полночь! - глаза уроженки Винтерберга - его, Дракон раздери, соотечественницы - вспыхнули топазовым блеском. - Санта-Пилар в разгаре.
— И святость её медленно утекает в уходящий день, - почти напевно произнёс ди Форла. В нём снова было что-то хищное. Впрочем, нет, в нём всегда было что-то хищное. От поджарого волкодава, вожака и охотника.
Мысль была странноватой.
— Как вы замечательно напомнили мне о святой! - оживилась Клаудиа; кровь прилила к её щекам, как часто бывает у северянок, темно-розовыми разливными пятами на скулах. - У меня есть прекрасный список с иконы девы Пилар! Она там приручает тварь...
— Обращает, - нежно поправил её ди Форла. Это была нежность удава к кролику. - Обращает, а не приручает. В камень.
Язык, понятный двоим; язык, на котором Доусон и сам когда-то так часто говорил. Дальнейшее становилось предсказуемым донельзя, хотя и было таковым уже с самого начала.
— В камень, - как-то задумчиво-упоенно повторила та. - Да. Разумеется. Не желаете взглянуть?
— Желаю! - с большим энтузиазмом отозвался эстадец, поднимаясь на ноги. - Верите ли, нет ли, алмазная донна, я как раз не далее чем пару часов назад пообещал подарить господину полковнику список с иконы святой Пилар. Быть может, я даже выкуплю ваш. Но сначала мне нужно будет очень, очень внимательно осмотреть его.
Женщина медленно поднялась из-за стола. Что-то в её взгляде неуловимо менялось.
— Это займёт время.
— О да, моя донна. Много времени.
— Тогда лучше нам прямо сейчас пойти и... посмотреть?
Ди Форла вместо ответа галантно предложил ей руку. Прежде чем они оба исчезли за малиновым занавесом в боковой стене, хозяйка обернулась к остающимся:
— Ах, как неловко и негостеприимно вас оставлять, мой милый полковник, - Эндрю еле сдержался, чтобы не поморщиться; с «милым» она перебарщивала. - Но в Санта-Пилар святая - на первом месте. Я, знаете ли, стала очень набожна после переезда. Виттория, мой свет, не оставь, развлеки господина полковника беседой, ты так дивно умеешь вести разговор, - и в её глазах вдруг блеснуло что-то, что он уже видел ранее, ещё на пороге дома, когда заметил её ответную улыбку, адресованную эстадцу. Цепкость неглупой женщины, меняющей лица.
Гацилийка ничего не ответила, только смежила на мгновение веки; та уже скрылась за занавесом, пропускаемая вперёд ди Форлой, когда настал и его черед обернуться. В его взгляде, на который Доусон напоролся, как на вражескую шпагу, было что-то почти недоброе, поощрительно-шалое; искра смеха. Ему было весело. Он поставил грандиозную комедию.
Занавес упал неслышно. Остались только он сам, женщина за столом, оплывающие свечи и кувшин с вином - действительно лучшим в его жизни вином. Что делать - он не знал совершенно. Вернее же, знал, как раз, отменно, но - было слишком много этих полынно-горчащих «но».
— Не думаю, - он встал, когда встала дама, ушедшая с ди Форлой, и сейчас, наклонившись над столом и разливая по бокалам вино, усмехался, - что святая одобрила бы предстоящие смотрины своего образа. - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Её супруг?..
— В Панферраде. Закупает шкуры. Панферрада - эстадкая столица этого промысла. Мой муж сейчас с делами в Ларагосе. Возможно, его назначат поставщиком Королевского дома.
Она по-прежнему сидела за столом, лишь повернувшись всем телом в сторону и сложив руки на коленях, а потом подняла голову. Ответила на оба вопроса сразу - на заданный и не заданный. Эндрю на минуту стало раздражающе-неловко. Сцена была поставлена так мастерски, обреченная на успех, но ему не хотелось играть свою роль, прописанную до мельчайших подробностей одним увлеченным списками с икон эстадцем. Было стыдно и омерзительно.
А, может быть, лишь хотелось, чтобы было. По крайней мере, женщина напротив - он подошел и подал ей бокал - омерзения не вызывала, совсем наоборот. Теперь, когда они остались одни, она заговорила на Всеобщем языке, сильно переработанном тирадорском, хотя могла продолжать говорить по-эстадски, он хорошо им владел по долгу службы. Она приняла бокал и поблагодарила кивком.
— Не судите её строго.
— Вашу подругу?
Она кивнула.
— Солдаты уходят, не зная, коснуться ли женской руки ещё хоть когда-нибудь. Уходят отсюда. И возвращаются - сюда же. Мы для них - жизнь, с которой они могли сотню раз проститься. Не вините нас в том, что мы бываем неверны. По-своему мы преданнее самых верных жен, в нас говорит не порок. Во многих, по крайней мере.
— В ней тоже? - он спросил как-то автоматически, увлёкшись; прямота её слов, бесстыдных настолько, что они становились почти целомудренны, завораживала.
— В Клаудии? Конечно. Вы не поймёте. - Теперь он, кажется, солидаризировал тому «Куда уж мне» ди Форлы. - Но я объясню проще. Всего это не вместит, однако: считайте, что она любит. И не считайте - благопристойной рамерой. Она не знала других мужчин, кроме мужа - и него.
— А вы? - вопрос сорвался раньше, чем он подумал. Именно поэтому - со своим треклятым красноречием - он предпочитал Дома любви, а не приличных (или - псевдо-таковых) женщин. - Драконы и твари, - Доусон шепотом выругался. - Творца ради, донна, простите мне. Я ни в коей мере...
— Не хотели сказать правду? - она улыбалась. Твари раздери, улыбалась! И тихо хмыкнула секунду спустя. - И я любила - его. Другого его. Другой погиб этой весною. Его корпус тоже ходил через Ла-Витту, - она задумчиво скользнула кончиками пальцев по краю столешницы, - мой мальчик... - Рука застыла. Доусону захотелось исчезнуть, словно он против воли смотрел в замочную скважину на что-то сокровенное, сокровеннее телесной измены. Она выпрямила спину. - Но вы, кажется, спрашивали о Клаудии? Она умеет создавать о себе впечатление, которое было бы для неё удобным, и вовсе не та, кем захотела вам показаться, поверьте.
Он верил. Получить от неё это подтверждение отчего-то было важно. Почти так же важно, как то, что - несмотря ни на что, несмотря на «Этой весною», стрелою просвистевшее в воздухе, - она была здесь.
— Вы остались, - зачем-то сказал он. В этом был почти намёк - а, значит, почти оскорбление. Но казалось, будто её честность давала ему право, к тому же они и так зашли уже довольно далеко в этой беседе.
— А вы пришли.
Он почти сказал было «Мне особенно не оставили выбора», почти - но не стал. Звучало бы смешно и слишком правдиво. Нужно было говорить что-то другое - по меньшей мере, любезное, раз уж они уже договорили всё не любезное. Два-три комплимента, чтобы окончательно не выставить себя увальнем и солдафоном и чтобы можно было со спокойной душой откланяться и исчезнуть в ночи. Стоит же там где-нибудь за дверью, по периметру дома, обязательный конвой?
Эндрю глухо хохотнул. Картинка рисовалась весёлой.
— Простите, донна. Из меня сегодня дурной, себе на уме, собеседник.
— Я уже простила вас, - она пригубила Крови; та будто запеклась на её губах. - Вам незачем сочинять мне стансы. Эта вынужденная для вас беседа ни к чему вас не обязывает.
Странная, - подумал он, - странная и удивительная женщина. Мало похожая на тех, с кем он обычно имел дело. На секунду ему показалось, что чем-то она напоминает Джорджиану, но он отмахнулся от этой мысли немедленно; в этой женщине и её спокойной уверенности, в её зрелой красоте не было ничего от нервического стержня его невесты. И всё-таки глаз и ухо цеплялись за что-то неуловимое, за стать и некое естественное осознание себя.
— Вы явно заслуживаете большего, чем моя мрачная молчаливость.
— Не можете сочинить комплимент? - она улыбнулась.
Не могу и не умею, - почти ответил он.
— Всё это немного театрально, вы не находите? - Эндрю отошел к столу с винами, подцепил пальцем каплю теплого воска с горящей свечи.
— Быть может. Там, откуда я родом, в большом почете уличное театральное ремесло. Стихия масок. Я привыкла. Что так смущает вас?
Они говорили слишком прямо - и всё-таки чересчур намёками. Он не привык ни к тому, ни к другому, ни к подобному спокойствию.
Жены мужей в отъезде. Мещанки, мающиеся скукой. Пограничный войсковой городок. Банально, банально, банально; проститутки в тавернах - честнее и... лживее.
— Вы не та женщина, донна, с которой...
— С которой - что? - голос её на секунду порхнул к потолку, поднялся, усилился. Послышался легкий скрип - она вставала, отодвигая стул, потом - тихий переливчатый смешок. - С которой не обращаются так? Вам хотелось бы или найти что-то проще, или уж ухаживать за мной по всем правилам, я полагаю?
— Хотелось бы, - он развернулся к ней, и тогда она улыбнулась. Впервые за весь вечер - не тенью в углах губ, не поощрительно и тонко, а настоящей, изгибающей губы улыбкой. После обернулась, увидела что-то и отошла к каминной полке. Из вазы с пышными августовскими розами, темно-золотыми, с розовой каймой по краям лепестков, она извлекла три цветка на коротко обрезанных стеблях. Склонила голову, задумавшись. А потом потянула из собственного платья ленту - тонкую алую ленту, собирающую кружева на рукаве. Лента выскользнула змеёй; гацилийка обвязала ею стебли в импровизированный букет и, не прекращая улыбаться, обошла комнату, приблизившись к нему и протянув цветы. Он смотрел непонимающе.
Безумная страна, мир её разуму.
— Вы хотели ухаживать. Вот - цветы. Так подарите их мне.
Золото-розовые соцветия удивительно шли к её смугловатой, мерцающей в полумраке коже. Эндрю медленно забрал у неё цветы. Запах, землистый и яркий, свежо ударил в голову лучше вина. Джорджиана роз не любила, а он - любил. И эта женщина, наверное, любила тоже. Доусон наклонил голову, коснулся губами атласных лепестков - и протянул обратно ей, перехватив её поднятую руку и поднеся её к губам. Рука пахла розовым маслом, а кожа была бархатистой и нежной.
— Ритуал выполнен? - спросила тихо.
Эндрю кивнул.
— Идёмте, - произнесла она. А потом подняла голову и заглянула в глаза. - Идём со мной.
Он ничему не сопротивлялся и ничего не думал, когда она взяла его за руку и повела вон из комнаты. Комедиа дель арте, уличное искусство её родины, вовлекло и его, и что-то подсказывало, что ничего более настоящего, чем это кем-то выдуманное представление, с ним не было давно.
Они прошли через тот же, знакомый уже, тёмный коридор, свернули, не дойдя до двери, куда-то в сторону, прошли в почти полной темноте сквозь пустую кухню и вышли через ход для прислуги. Она, оказавшись на улице, откинула голову, глубоко втянула, закрыв глаза, посвежевший воздух, а потом набросила на голову чернильное кружево мантильи. Так, не выпуская его руки, она пересекла задний двор, отворила калитку и узкой улочкой провела его к дому, слишком похожему на тот, из которого они вышли. Вокруг не было ни души, только где-то за их спинами разгоралось огненное праздничное зарево и глухо доносилась песня. Она не произнесла ни слова, пока они шли, и только заперев за ними дверь такого же, для прислуги, хода, обернулась в полумраке и сказала:
— Зови меня по имени.
Глаза её сверкнули в неверном свете из наддверного окна.
Эндрю резко притянул её к себе и поцеловал. На губах её был вкус Крови - вкус ночи на Санта-Пилар.
Как ни странно, сначала она предпочла принести вина. В её поведении вообще присутствовало некое размеренное, и без того ей, очевидно, присущее спокойствие хозяйки дома, принимающей гостя. Пока она разливала багряную, в синеву, жидкость, он осматривался.
Спальня замужней женщины. Он бывал в них нередко - но и не то чтобы часто. Опрятная, богатая, но не роскошная, без претензии на аристократизм. Много белого. Изящная, серьезная простота, так подходящая ей.
— Виттория, - он позвал и она обернулась. - Ты просила звать тебя по имени. Я пробую.
— У тебя хорошо получается, - она подошла и протянула ему бокал. - Ты зол на него, - и она с силой надавила кончиками пальцев на его лоб, там, где залегала - глубже кожи - ставшая постоянной морщина. Эндрю поднял голову и посмотрел на неё; она задумчиво скользнула пальцами ему в волосы, в пшеницу, ещё не знающую седины.
— Зол, - он кивнул. - Нет, не зол. Хуже. Не знаю. Нет названия.
— За что? - шелестом.
— За то, что он существует, - Эндрю усмехнулся. - Нет, твари, снова вру. Снова не знаю. - Он вывернулся из-под ласкающей руки, встал и, обойдя её, сделал несколько шагов по комнате. У него появилась дурная привычка выпивать отличное вино залпом, и, поставив бокал на стол, он дернул на сторону верхний крючок колета; вдруг стало жарко. - Он - враг.
— Просто враг - или твой враг?
Доусон обернулся. Она сидела на постели, склонив к плечу голову, уже столь знакомо серьезно-спокойная, и ловко, но неспешно расшнуровывала платье. Сдвинув непонимающе брови, он почти собрался ответить, но передумал: она задала правильный вопрос; она вообще умела задавать правильные вопросы, эта уроженка оливковой Гацилии. Бывают враги - и враги. Формально - правом войны - или же лично, почти интимно.
Себастьян ди Форла, бесспорно, должен был быть врагом - как эстадец и вражеский генерал, и он им был. Но личным врагом - воистину удивительно - ещё не был.
— Просто враг. Он лотт, я - тирадорец. Мы воюем друг против друга. Это всё. Он не сделал ничего для того, чтобы стать моим личным врагом. Впрочем, - он вдруг усмехнулся, - постой. Не считая того, что решил не дать мне сдохнуть потехи ради. Почему ты так смотришь?
Она действительно смотрела странно, удивлённо. Соболиные брови изумленно выгнулись над темными блестящими глазами.
— Потехи ради? - золотистое вервие шнуровки застыло меж её пальцев. Она глухо хохотнула, а потом этот смешок перешел в смех нормальный, переливчато-нежный, почти снисходительный, но без превосходства. - Теперь я понимаю, откуда эта северная стужа. Если ты так думаешь, то совсем не знаешь Вальедца. Как и никто, впрочем, - уже шепотом добавила она.
— Кого? - Эндрю посмотрел на неё через плечо.
— М? - она, словно отвлекшись, быстро вскинула голову. - Это? О, прости, откуда тебе знать. Провинция Вальедо, к северу отсюда, исконные владения и маркизат ди Форла. Так это, кажется, называют. Здесь его зовут по имени этих земель. Вальедец, вольная душа, ничего, - она внимательно посмотрела ему в глаза, - не вершащая ради пустого развлечения.
Её серьезность, тихий, плавный голос почему-то пугали. Она была похожа на жрицу, рассказывающую о боге - грешном, непредсказуемом, вольном сумасшедшем божестве ближних земель.
— Однако я здесь и жив.
— И не рад этому.
— Я собирался достойно умереть.
— Тогда скажи ему спасибо за то, что тебе этого не удалось, - она сверкнула на него глазами. Твари знают, что здесь происходит, - подумалось Эндрю.
— Зачем ему это? Я бесполезный пленник, - уже тише произнёс он.
— Зачем Вальедец что-то делает? - она вынула из волос позолоченный гребень и отбросила его в сторону; упругие, темные волны рассыпались по её плечам в белом кружеве нижней сорочки. - Это ведает он один. А иногда, быть может, не ведает и сам. Но одно я скажу тебе - и смейся, если хочешь, я всего лишь женщина, не полководец. Даже на ваших войнах, - какая-то укоряющая дрожь послышалась в её голосе, - можно не желать напрасных, глупых потерь.
Он уже собрался усмехнуться, когда в очередной раз за вечер передумал. Какая-то правда была в том, что она сказала. Доусон задумался. Ди Форла, без сомнения, был блестящим военачальником и блестящим солдатом. Следовательно, блестящим убийцей в честных массовых поединках. О подожженных портовых складах Порто-Россо, об адской полосе капкана-пекла между портами и Варадеро до сих пор слагали легенды, жуткие и вряд ли преувеличенные. Но кровожадностью по сути своей это не было. Кровожадности, если призадуматься, - чистой, упоения ради - он за эстадцем не помнил. Только идеальный, как в шахматах, и непредсказуемый, как стихия, бой. Победа или поражение. И павшие, но такова цена.
Только свою собственную, полковника армии Тирадора Эндрю Доусона, жизнь он не считал такой уж большой потерей для Араны, а свою смерть - такой уж напрасной. Одним словом, вряд ли он стоил спасения. По крайней мере, в собственных глазах. По крайней мере, пленения ради.
— Почему ты считаешь, что это была бы глупая потеря?
— Пуля? Или клинок? Или что было у тебя там, где он помешал тебе? Ты не считаешь это глупым? О, поверь: если бы он посчитал, что достойнее для тебя будет умереть, он бы дал тебе это сделать.
Эндрю закрыл глаза. Желтое, почти белое солнце плеснуло на камни Тур-де-ла-Эга, форта, отданного Объединённой армией и взятого эстадцами. Серый камень и запекающаяся до черного кровь, которой в какой-то момент стало так много, что она больше не иссыхала. Скольжение - почти ласковое - лезвия лоттской шпаги по бедру. Черное и золотое чужих мундиров. И мысль: всё. Короткая и простая, как победа, как проигрыш, как смерть; синоним и эквивалент её. Чей-то пистолет с рукоятью, слившейся с ладонью, а потом - ударившийся о небо и камни выстрел. Не его - в оружие в его руке.
Сейчас вспоминалось, что на губах вечно улыбающегося ди Форлы в ту секунду, когда они встретились глазами, улыбки не было. Он отчетливо помнит надорванную, в крови, рубашку, пушечный лафет - почти постамент - и узкую, гибкую фигуру эстадца, медленно опускающего руку. Выбившиеся из-за ленты черные волосы били тому в лицо - поднимался ветер - но нет: улыбки на этом лице не было. Была решимость, быстро сменившаяся таким привычным, знакомым шутовством, которое он и предпочел одно запомнить.
Спрашивать это «Зачем?» у него было бесполезно - и Эндрю решил спросить у женщины, неспешно перебирающей пряди собственных волос; вороное крыло, крупные кольца по плечам и груди.
— Зачем я ему здесь?
— А что он должен был делать?
О, она умела не только спрашивать, она и отвечать - умела тоже.
Его нельзя было отпустить - и, вслед за спасением, убить нельзя было тоже. Он бы сам также оставил противнику всего одну альтернативу - плен. Плен, действительно похожий на себя.
— Почему тебя так мучает происходящее?
— Потому что делается - не так, - и, только сказав, он вдруг понял, что уже говорил себя сегодня то же самое, пусть и совсем об ином. Она рассмеялась, тихо и ласково. В её глазах плясал огонёк поставленной у изголовья постели, на которой она сидела, свечи. Он не выдержал и улыбнулся в ответ.
— Кажется, ты обо всём знаешь, как должно быть. Как уводить с собой женщину. Как воевать. Как говорить. Все негласные правила.
— Но они существуют, Виттория, - убежденно отозвался он. - Ваш ди Рамини писал: на войне - как на войне; не работают законы мира и... и прихоти. Ты понимаешь?
— Глупостью, нелепицей, прихотью, - она встала и поддела пальцами пышную юбку платья, позволяя той упасть на пол, - чем ещё ты считаешь себя - здесь? - и, подхватив и отбросив платье в тень, выпрямилась перед ним - золотая статуэтка в белом кружеве, откровенная и уверенная, без капли стеснения или кокетства. - Иди ко мне.
Эндрю сглотнул солоноватый ком в горле. И сделал шаг.
У него давно - твари, он уже не помнит точно, сколько - не было женщины, а такой - такой не было даже слишком давно. От запаха розового масла, островато-сладковатого, свежего, пошла кругом голова, и он сильнее сжал ладони на её талии. Она принялась один за другим, без спешки, расстёгивать крючки колета.
— Почему он не зверь? - вдруг шепнула она ему в шею; горячий выдох опалил кожу и Эндрю сжал руки так, что мог бы переломить её пополам. - Почему не варвар и не бичует тебя? Или что вам приказывают делать ваши негласные законы?.. Это ты хочешь знать?
— Хочу, - он кивнул. Она привстала на мысках на шепнула ему на ухо, касаясь губами мочки:
— Так спроси у него, - и потянула прочь черную тяжелую ткань с его плеч. Колет бесформенным сгустком упал им под ноги. Её пальцы ловко распутали шнуровку и подхватили батист рубашки.
Эндрю ещё хватило на то, чтобы подумать: спрашивать - бесполезно, прежде чем золотящийся туман заволок глаза.
— Он что-то доказывает мне, - в собственном севшем голосе уже слышался хрип.
— Быть может, - еле слышно ответила она. - Быть может. Не жди от Вальедца того же, чего от других.
Она кончиками пальцев толкнула его к постели и, когда он сел, села рядом и потянула рубашку вверх.
Секундное отрезвление, не внезапное, но ожидаемое, коротко плеснуло в голову. Он разрешил ей снять с себя рубашку, хотя обычно снимал сам, не позволяя женщинам касаться. Батист накрыл сверху колет - белое на черное - и её молчание так же накрыло комнату. Чуть отклонившись назад, за его спину, она не говорила ни слова, но он чувствовал, как её рука, не касаясь, порхает над кожей; тепло было ощутимым и позабытым.
— Я не знала, - она сказала это тихо и спокойно. В её голосе слышалось извинение.
— И не могла. Как видишь, кому-то негласные законы действительно приписывают - как ты сказала? - бичевать. Насколько отвратительным это тебе кажется?
Она продолжала водить раскрытой ладонью - он не видел, но знал - не рискуя или не желая коснуться.
— По сути своей - отвратительным до беспамятства. На тебе - ни на секунду. Можно?
Он знал, о чём она просит. И собирался сказать «Нет», как говорил всегда. Ещё восемь лет назад он навсегда отказался от женских рук, обхватывающих его плечи, от острых ноготков, впивающихся в спину. Он приноровился любить без объятий; это оказалось несложно. Там, в рубцах, затвердела его память, на которую он один имел право.
А потом вспомнилась чужая ладонь на плече - удерживающая, как удерживают вырывающегося, хотя он не вырывался, и успокаивающая, как успокаивают мечущегося в бреду. Ладонь Себастьяна ди Форлы, насмешника и дьявольского отродья, которую он, вытерпев, не скинул. Большой палец, огладивший выступающий позвонок и прошедшийся вдоль светлого росчерка. От позвонка - вниз - до поясницы.
Впервые за восемь тварьих лет.
Он не кивнул и не запретил; она поняла это по-своему - и наклонила голову, прижимаясь горячими губами к полоске шрама у его плеча.
Эндрю громко, судорожно выдохнул и дернулся против воли. Это было больно - но не кожей; там, под ней, и не в плече, в груди. Тяжелой, душной, тошнотворной болью, перетекающей в голову. Есть вещи, привыкнуть к которым - нельзя, отвыкнуть - тоже.
— Я тебя не вылечу, - чуть слышно прошептала она, прижимаясь щекой к его плечу. - Не смогу.
— Ты и не сумела бы. Никто не сумеет, - криво усмехнулся он. И заметил краем глаза, как в третий раз за этот вечер в её глазах мелькает что-то, похожее на готовый и верный ответ, который она отчего-то не высказывает, на ответ, в котором она совершенно уверена, но не произносит ни слова вслух, потому что слова эти - элементарны.
— Но всё-таки, - она бережно сжала его плечи руками и откинула голову; её горло манило прижаться губами, - люби меня. Сегодня люби меня. Горячо люби, слышишь? Жарко люби, жааарко... - её выдох снова опалил шею, он уже почти повернулся, чтобы обнять её и больше не выпускать этой ночью, но она вдруг выскользнула из его рук и встала перед ним, сидящим на её супружеской постели, во весь рост. Божественно красивая. - Как никого люби.
И, подняв руки, провела ими по покатым плечам, позволяя белоснежной тонкой сорочке скользнуть по телу и молочным розливом осесть у своих ног. У неё было тело древних богинь, снисходивших к смертным мужам. Эндрю пожирал её глазами, слишком совершенную для того безумия, что творилось с ним в последнее время, а, быть может, как раз подходящую к этому безумию, как подходят друг к другу цветные куски витражей. Он провёл ладонями по её золотящимся бедрам, снизу вверх, снова накрыл ими талию и потянул к себе. Она шагнула ближе и опустила руку ему на плечо, сжав пальцы и заставив посмотреть себе в лицо. Он заглянул в её глаза, сплошь черноту, и попросил:
— Ещё один вопрос.
Она кивнула, помедлив.
— А зачем всё это - тебе?
Я. Сегодня. Здесь, - расшифровка шелухой осыпалась между ними. Она всё понимала, как понимала каждое слово, спрятанное за словом, весь этот вечер, посвященный святой и сокам земли.
— В одном он был прав. Забудь сегодня о войне. Сегодня ты - мой. - И после паузы добавила: - За этим, быть может.
Он наклонил голову и коснулся губами её мягкого живота, нежной кожи, пахнувшей розовой сутью. Позволил себе улыбку, совсем не тяжелую, каких давно не позволял.
— Ты всегда, ложась в постель с одним мужчиной, говоришь с ним о другом?
— Тень Вальедца не со мной, с тобой. И пойдёт с тобой даже в постель - слишком много мыслей... - она вдруг почти больно сжала тонкими пальцами его подбородок и заставила поднять голову. - Но не в эту. Не в мою постель. Не сегодня.
Больше они не говорили.
Ей он разрешил обхватить себя за плечи.
Нутряная, густая и тошнотворная боль накрывалась поверху наслаждением, как пуховым одеялом. Он пообещал любить горячо - и любил. Так же горячо, как она - распалённая и раскалённая - отдавалась, гибче кошки и жарче костра. Её любовь болела и исцеляла. Жаль, не то.
Он, только начав засыпать, очнулся от шороха. Все солдатские, офицерские, войной взращенные рефлексы разом толкнулись в груди - и он открыл глаза. Вокруг был только полумрак - слишком густой даже для южной ночи; окон, это Эндрю помнил точно, Виттория не занавешивала. Он осторожно повернул голову, будто спящий, меняющий во сне положение. Подумалось: дьявольски жаль, грабители сейчас совершенно не вовремя, у него при себе нет даже кинжала. Впрочем, всегда есть подручные средства.
— Отличный манёвр, - громкий и издевательски довольный шепот чуть было не заставил его вскочить на ноги. - Если бы я не был мною, то даже поверил бы, что вы всё ещё спите, полковник. Вас выдало дыхание.
Драконы и все твари.
Этого просто не могло быть.
Дурной, кошмарный сон.
Доусон, осторожно приподнимаясь на постели, посмотрел перед собой. На подоконнике, согнув одну ногу в колене и болтая в воздухе другой, сидел Себастьян ди Форла.
— Вы мне снитесь, - совершенно уверенно сказал он самое разумное и логичное, что можно было сказать в этой ситуации. Соблазн ущипнуть себя за руку был огромен, но от этого ребячества он воздержался; вместо него это сделал ди Форла. Ущипнув себя за запястье, он поднял голову и снова посмотрел на Доусона:
— К вашему сожалению, я не растаял подобно мороку. Смиритесь.
— С чем? С вашей безумной привычкой входить в дома через окна? И как вы, твари вас разбери... как...
— Как я узнал, где вы? - с готовностью подхватил эстадец. - Было не так много вариантов. Как я посмел влезть в окно к замужней женщине? Так я и не к ней лез. Как я вообще сюда попал? Так же, как и к вам на огонёк, здесь очень любят дикий виноград, он на нашем гербе, кстати, если вы не знали.
— Мне не интересно, - пробормотал Эндрю. Он лихорадочно пытался поймать хоть одну здравую мысль. В голове было слишком пусто.
— Жаль, - нарочито огорченно отозвался лотт. - А то я попросил бы Стефано прочесть вам очередную лекцию по геральдике; он сведущий мальчик. Ещё вопросы?
— Что вы, Драконы вас раздери, здесь делаете? - шипящим шепотом, спуская ноги с постели, осведомился Эндрю. Злость на эту древнюю тварь во плоти становилась, кажется, естественной составляющей его повседневной жизни. Он быстро обернулся и набросил сбившуюся, скрученную в жгут простыню на обнаженную спину Виттории. Ди Форла хмыкнул. Доусон это проигнорировал. - Я задал вам вопрос.
— В штанины в темноте попадёте? - заботливо поинтересовался эстадец, наблюдая, как Эндрю натягивает бриджи. Время, проведённое в компании бывшей северянки, определённо настроило его на благодушный лад.
— Я сейчас могу бросить в вас что-нибудь тяжелое, вы потеряете равновесие и упадёте, а поутру все подумают, что вы посягали на честь замужней женщины и поплатились за это сломанным позвоночником, оскользнувшись.
Он нащупал на полу рубашку и принялся надевать её так решительно, что чуть не разорвал надвое.
— Какая фантазия! - восхитился лотт. - И про честь замужней женщины - очень красиво. Патетично.
— Ди Форла.
— Извольте. Нам пора.
— Прислать утром вашего Куальто вы не могли? - Эндрю, надев колет, обернулся к постели. Виттория во сне походила на ребёнка; ночь убавляла её года. Нежность кольнула сердце - всего на секунду - и он приказал ей утихомириться. Она действительно помогла ему, эта знающая что-то от него сокрытое женщина. И, любя, как обещал, только её и не думая ни о чём больше, он действительно забыл - чуть больше, чем на час благословенного забытья, в котором не было алого обода вокруг солнца, цветущей кровавым эскалоны и глаз поломанной куклы, которую он спасал, убивая.
— Утром? - Эндрю не видел лица эстадца, сидящего спиной к текущему в окно лунному свету, но по голосу услышал, как тот задумался. - За какими тварями? О, Драконы, полковник, я не ваш конвой, высока честь. Я зову вас праздновать!
— Что делать? - Эндрю застыл посреди комнаты.
— Праздновать, - пояснил ди Форла, словно всё разумелось само собою. - Праздник, Доусон. Понимаете? В вашем хмуром Тирадоре и вашей скучной Объединённой армии бывают праздники? Костры, вино, девушки в цветочных венках, иногда только в венках... и прочие прелести жизни?
— Вы бредите?
— Мой рассудок переживёт ваш, - твёрдо отозвался эстадец. - Прекратите задавать глупые вопросы и идите уже сюда. Сегодня, напоминаю вам, Санта-Пилар-дель-Вино. Колокола давно отзвонили, сейчас второй час пополуночи. Святая взяла своё и ушла в прошлое, настал черёд соков земли. Санта-Пилар мы отпраздновали, теперь - дель-Вино.
И интонации ди Форлы не обещали ничего хорошего. Заподозрить стоило - из самого невинного - человеческие жертвоприношения.
— За какими тварями вам так не терпится таскать меня с собой?
— С вами весело, - просто бросил эстадец - и перекинул ногу через подоконник, поворачиваясь спиной. Соблазн столкнуть его вниз увеличился стократно, но второй этаж, пожалуй, был всё-таки недостаточной высотой.
— Ди Форла, - начал он. - Я - не вы. И не собираюсь уподобиться. Я не полезу в окно.
— Вспоминайте молодость, если не хотите перебудить весь дом. К тому же... твари побери, просто вспоминайте молодость, вам полезно.
— Я моложе вас, - бездумно ответил Эндрю - и вдруг понял, что понятия не имеет, сколько Себастьяну ди Форле лет. Тот выглядел мальчишкой, не больше двадцати семи, но определённо казалось - если долго, внимательно всмотреться в глаза - и если эстадец позволит увидеть - что лет за его плечами больше. Тут же с удивлением пришла вторая мысль: что, раз он так считает, ему эстадец рассмотреть позволил.
Судя по всему, чреватое бредом безумие этой страны было заразительно, витало в воздухе и растворялось в вине.
— Думайте так, - фыркнул ди Форла, уверенно цепляясь за ленту из тугих крепких побегов.
— Рука. Вы забыли?
— У меня абсолютная память, - сообщил эстадец. Они стояли по разные стороны подоконника, Эндрю - в комнате, ди Форла - за окном, удерживаясь на удивление цепко и, кажется, не прилагая для этого ни единого усилия. - Здесь невысоко, это во-первых. Обожаю дикий виноград, он вьётся почти лестницей, это во-вторых. Понимаю, мне придётся вас ловить, если что, - не держись он за восхваляемый виноград, очевидно развёл бы руками, - это в-третьих. И не беспокойтесь, вы успеете проститься с вашей дамой, вернётесь к ней ещё до того, как утро войдёт в силу. Я вас даже провожу.
— О, нет. Я добровольно пойду с вами только при условии, что вы не станете провожать меня никуда больше.
Ди Форла усмехнулся и, снова хмыкнув, пополз вниз. Эндрю, вздохнув, сел на подоконник. Ему истово хотелось верить, что происходящее всё-таки - сон. Кошмарный до предельной черты.
Впрочем, как ни странно, спускаться действительно оказалось несложно; не сложнее, чем по веревочным лестницам, перекидываемым через стены укреплений. К тому же, это действительно напоминало бесшабашную лейтенантскую юность; однажды ему пришлось похоже уходить от одной пылкой возлюбленной в одном белье. Она тоже была замужем, помнится, в чем и крылась причина.
И если он способен думать об этом, не помня, что где-то идёт война, а он сам находится в плену, то, значит, всё верно: безумие этого берега уже влилось в его кровь.
Левая рука, не слишком сильно напоминавшая о себе весь этот день, подвела его лишь раз, при слишком резком движении. Боль была быстрой и сильной, как удар, разлилась мгновенно до самого плеча, но беда была не в ней, к боли он привык, как привыкают ко всему обыденному. Плохо было, что он разжал пальцы тогда, когда ноги уже не держались витой лозы, почти у самой земли. Это не было падением, но мягким прыжком не было тоже. Эндрю неминуемо оступился бы, если бы его не придержали со спины.
— Как я и предрекал, - ди Форла заговорил над ухом, сжимая его плечи, - мне почти что пришлось вас ловить. Заботиться о вашем здравии входит в мои привычки.
— Повторите это, когда припомните историю с маковой настойкой и моим мнимым ранением. И скажите спасибо, что этого не случилось, когда я находился выше.
— Спасибо, - честно сказал эстадец. - Поздравьте себя с успешным спуском - и идёмте.
— Куда? - безнадёжно поинтересовался Доусон.
— Куда? - Ди Форла, уже развернувшийся спиной и шагнувший вперед, посмотрел на него через плечо - и улыбнулся широко и шало, так, что забелели жемчужно зубы. - Туда, где огонь, вино и свобода. Вам понравится.
Эндрю, больше ничего не спрашивая, пошел. В сторону памятного, рыжеватого зарева где-то за домами.
И если они проводили святую столь не свято, ему не хотелось знать, как здесь встречают духов виноградных холмов.
URL записиГлавы 1, 2, 3 - здесь.
Подглава 4.1/3 - здесь. Эту четвертую, кажется, просто не в силах людских дописать до конца.
Задумать слэш, написать -дцать страниц юста, а потом внезапно гет? Умею, практикую, продвигаю.
-4.2/3-
-4.2/3-
— Что обычно делают в этот день? - Доусон шел вровень с эстадцем, только через полсотни шагов сообразив, что тот буквально тащит его за собою, ухватив под руку. Вырываться было поздно - и Эндрю решил плюнуть на чужую раздражающе не раздражающую фамильярность.
— На Санта-Пилар? Кто-то молится. Возможно. В основном же - пьют и горят, - разулыбавшись широко и жемчужно ответил тот.
— Горят? - Недопонял Доусон, нахмурившись, но ответа уже не получил - они остановились напротив добротного городского дома, практически ничем не отличающегося от жилища достопочтенной донны Алькои - вековая кладка из грубо отесанного камня, дикий виноград, розовые кусты - и ди Форла резво взбежал по крыльцу и ударил медным кольцом в крепкую дверь - стук очевидно был условным, три мерных удара.
— Вы ещё долго будете там стоять, полковник?
На секунду у Эндрю мелькнула соблазнительная мысль развернуться и - не уйти и не убежать, а исчезнуть, но никакими магическими способностями он, увы, не обладал, а поворачиваться спиной к эстадцу было чревато последствиями, да и отчего-то не хотелось. Он медленно вдохнул и выдохнул, смирился с лёгким флёром безумия, синим туманом нависшим над Ла-Виттой и просочившимся в собственное сознание, и шагнул с брусчатки узкой улочки на розоватый щебень ведущей к крыльцу дорожки. Щебень похрустывал под ногами, и звук этот казался необычайно громким даже на фоне далёкой песенной многоголосицы. Секунды были такими долгими, что в какой-то момент Эндрю показалось, будто дом пуст и они пришли зря (не он, впрочем, а ди Форла), но потом за дверью послышался тихий шелестящий шорох - нельзя не узнать этой мелодии женских юбок - и, кажется, тонкий, на грани выдоха, смешок. Что-то скрипнуло, а потом дверь начала отворяться, смешивая ночную уличную темноту с полумраком прихожей.
На пороге их встречала женщина, сначала, в этой игре светотеней, показавшаяся Доусону очень молодой, почти девочкой. По виду - горожанка с достатком, но не дворянка и не рамера из дорогих (такие - узнаются всегда и сразу). Неожиданно светлые для эстадки, почти льняные косы были короной уложены вкруг хорошенькой головки. Улыбка на младенчески-пухлых губах расцвела мгновенно, стоило ей встретиться глазами с ди Форлой; Эндрю подумал, как странно они смотрятся друг напротив друга - лотт с его хищно-шалой широкой улыбкой и глазами Дьявола - и эта женщина, белокожая и светлоглазая, упавшая в его взгляд, как падают с обрыва в реку. То, что глаза у неё светлые, серые или голубые, он заметил, когда она поднесла выше к лицу светильник, тонкую свечу под стеклянной каплей.
— Моя донна, - ди Форла мягко завладел её рукой, аккуратной кистью с маленькими пальчиками, и прижался к белой коже губами. Женщина, продолжая улыбаться, молчала; Эндрю увидел вдруг, что её улыбка до странности похожа на улыбку эстадского генерала. - Простите моё самовольство, я привёл с собой гостя. Мой друг страдал от одиночества, собирался - о ужас - перечитывать нашего гения ди Рамини и уплывал по волнам прошлого.
— В такой-то вечер! - тонко выщипанные брови, которые она очевидно чуть темнила, изумленно выгнулись. Её взгляд, лукавый и ласковый, пока не игривый, но играющий, скользнул с ди Форлы на Доусона. - Вы спасли вашего друга от страшного преступления, мой генерал. По счастливой случайности я тоже не одна, - она говорила по-эстадски чисто, слишком чисто и четко для коренной эстадки. На самом дне её высокого, звонкого голоса слышались какие-то ноты, акцент, который он никак не мог определить, но который казался причудливо знакомым.
— Ваше гостеприимство несравненно, моя донна, - ди Форла снова прижался опаляющими губами к её ладони, она тихо, слегка жеманно рассмеялась и развернулась, поманив их за собою и подхватив рукой пышные юбки платья, голубого в белом кружеве. Ди Форла запирал за ними дверь таким обыденным жестом, что становилось ясно: в этом доме он гость далеко не в первый раз.
Короткий, тёмный, пахнущий почему-то свежей кожей коридор привёл их в убранную к пышному ужину столовую. Убранство, изящное и очевидно носящее романтический оттенок, так резко контрастировало с военными буднями последних месяцев, что на секунду Доусону показалось, будто он снова в Тирадоре, Грайе дал им по три дня отпуска - и они с Юденом...
Ничего «они с Юденом». Никакого Тирадора. Никакого приграничного Эстфолда с его трактирами. Никаких сговорчивых вдов (а впрочем же). Эстадо, приграничная праздничная Ла-Витта, плен, белокурая женщина в голубом, стол на четверых.
Стол на четверых?
Доусон повернул голову так резко, что заныла шея, но лотт оставался невозмутимее камня. Злость, граничащая с раздражением, подступила к горлу. Ему стало очень интересно, зачем генералу понадобилась вся эта комедия с «неожиданным» приглашением. Впрочем, оставалась мизерная и совершенно фальшивая надежда на то, что один из приборов предназначался всё-таки не для него. Однако от желания прямо сейчас свернуть эстадцу шею всё равно сводило руки.
— Я марионетка по-вашему, ди Форла? - тихим, недобрым шепотом осведомился он, но тот снова только улыбнулся и сверкнул черно-агатовыми глазами.
— Скажем так, - довольно оглядев столовую, наконец отозвался тот, - я люблю быть предусмотрительным. Мало ли, как сложится. Дракона ради, полковник, выдохните и наслаждайтесь.
Что-нибудь о наслаждении кровью и муками врагов - его, ди Форлы, в частности - Эндрю ответил бы обязательно, но не успел. Чуть шелохнулся темно-малиновый, винный занавес, и на пороге смежной комнаты появилось четвертое действующее лицо. Вернее же, четвертая. Эндрю поначалу принял её за служанку или камеристку, но женщина сделала вперед ещё один, плавный и медленный шаг, попав в ореол рыжего свечного света, заливающего столовую, и он понял, что ошибся. Камеристкой, если только не королевской, она очевидно не была. Не юная, но ещё не возраста зрелости; тех лет, когда говорят «молодая женщина», больше двадцати пяти и меньше тридцати пяти; эта была больше похожа на эстадку - темными тяжелыми волосами, подхваченными и заколотыми на затылке, золотисто-смуглой кожей, темно-карими - вишни - глазами. Она была красива безусловной, живой южной красотой, но какая-то острота крупных черт, форма носа и подбородка, выдавая в ней южанку, выдавали так же и не эстадку вовсе. Кем они, Драконы побери, были, две эти - такие же, как и он сам - чужеземки в эстадском приграничье?
— Мой генерал, - у неё был глубокий, укутывающий голос; она склонилась в неглубоком реверансе. - Клаудиа, - теперь, подняв голову, она обращалась к белокурой, поджигающей от свечи свечу, - прости моё вторжение, сейчас я уйду.
— Нет, - названная по имени знакомица ди Форлы быстро оборотилась от стола, - сделай милость, останься. Как видишь, с генералом - друг, боюсь, как бы вечер не вышел скучным, я не такая уж блестящая собеседница. Господа, - она покончила со свечами и, улыбаясь приветливо, развернулась к ним всем телом - тонким, женственным, укутанным в шелк телом, - позвольте представить вам моего доброго друга, донну Витторию Альяци, несомненное украшение моих будней.
Итак, южанка, придерживающая длинными смуглыми пальцами темно-красный бархатный подол, была гацилийкой, если верить прозвучавшему имени.
— Звезда неба Гацилии на нашем небосклоне, - подходя и целуя ей руку, поприветствовал ди Форла. Кажется, Эндрю начинал понимать, что в нём находят женщины; вернее же - что они находят в этой очевидной игре в дамского угодника, игре с её прописанными правилами легко складывающихся комплиментов и низких нот в голосе.
— Донна, - Доусон, не трогаясь с места, лишь преклонил голову. Женщина, глядя через голову эстадца, задержалась на нём взглядом. В её лице было какое-то непоколебимое спокойствие, от природы не свойственное южанкам самообладание.
— Драгоценные донны, - голос генерала стал громче, - позвольте же представить в ответ моего доброго знакомого, полковника Доусона, уроженца славного Тирадора. Увы, нас свели не самые добрые - спросите, он так считает - обстоятельства, но, надеюсь, этим вечером он о них позабудет. Что будет несложно в компании столь обворожительных собеседниц.
— Вы безбожно льстите нам, генерал, - отозвалась гацилийка, опуская выпущенную им руку. - Вина? - она обратилась ко всем сразу - и ни к кому конкретно.
— Крови, разумеется, - подхватила Клаудиа и резво порхнула к боковому столу, чтобы взять в руки кувшин. - Двухсот тридцатого года, дышавшее две четверти часа. Мой генерал?
— Алмазная донна! Вы знаете, как обращаться с винами моей родины.
— О, - она развернулась, наполняя бокалы, поведя плечами. - Я очень умела во многом, мой генерал.
От сочащихся намёков Доусону захотелось поморщиться. Он очень быстро - и подчистую - забыл, что сам флиртовал обычно куда грубее, не гнушался ни жрицами любви, ни сговорчивыми мужними женами, и изящное убранство его ночам предшествовало до печального редко; печали этой он, впрочем, не чувствовал.
Стол разделился на половины женскую и мужскую; по одну сторону - он и эстадец, по другую, напротив, гацилийка и та, что носила явно северное имя. Вкуса первого из блюд Эндрю не почувствовал. Белокурая жеманно поигрывала костяной вилочкой, её подруга предпочла отказаться от еды вовсе, лишь иногда касаясь губами края бокала, наполненного Кровью земли. Чем чаще её взгляд, тёмный и очень спокойный, останавливался на Доусоне, тем сильнее он хмурился, сам не понимая, почему. Мысль о маскараде, о какой-то снова разыгрываемой ди Форлой комедии упорно не желала отступать. Он молчал, южанка молчала тоже, беседовали - бессмысленно и любезно - лишь лотт и его дама в голубом. То, что он не похож сам на себя, злило Эндрю ещё больше, чем злил все прошедшие дни невыносимый эстадец, сидевший по правую руку. В конце концов, - полубезумно решил он, - плен, слишком мало похожий на плен, ещё не повод превращаться в одного из тех угрюмых мужей, в которых ему всегда хотелось плеснуть вином за общими столами, дабы как-то взбодрить.
— Донна, - начал он негромко и понадеявшись, что его голос не привлечет внимания ди Форлы. Сидящая напротив отвела взгляд от огненного язычка свечи и подняла голову. Она слушала, в углах её губ появилось что-то почти одобрительное. - Как вышло, что женщина, очевидно являющаяся уроженкой Гацилии, оказалась здесь, в Ла-Витте?
— И вообще в Эстадо? - подхватила она. У неё была мягкая, тонкая улыбка. - Мало ли на свете переселенцев? Мой муж владеет давним семейным делом, продаёт военное обмундирование, по большей части фурнитуру и кожи. Гацилия - мирная страна, по крайней мере, последние годы, и дела его шли не слишком хорошо. Он решил, что всё станет лучше здесь, в Эстадо. Где подобное дело расцветёт пышнее, чем в проходном для войск городе воинственной страны? - Она говорила мерно и ровно; улыбка, то исчезая, то появляясь, будто гуляла по темным губам.
— О, здесь прекрасная донна права, - голос принадлежал ди Форле, и только услышав его, Эндрю понял, что чужая беседа стихла, как сколько заговорила Виттория. Жена армейского поставщика, значит? - Эстадо - страстно любящая воевать страна. Впрочем, даже эпитета «страстная» одного было бы вдосталь.
— Не равняйте страсть и войну, мой генерал! - воскликнула белокурая. Глаза у неё были всё-таки голубыми. - Мы, женщины, оцениваем страсти иначе, чем вы, мужчины. Но мы достаточно мудры, чтобы понять, что даже выросшим мальчишкам нужны свои игрушки.
— Войны? - с улыбкой осведомился ди Форла.
— Войны, - кивнув, поморщилась та, начав загибать белые пальчики, - лошади, парады, победы, добыча... Скучно! Скучно, скучно, скучно, - наконец вздохнула она. На губах лотта играла улыбка, говорящая о еле сдерживаемом смехе. - Мой достойный супруг, - вдруг обратившись к Доусону, доверительно начала она, - да будет вам известно, променял наш славный Винтерберг на Эстадо и этот чудесный город по той же самой причине. Ему взбрело в голову, что кожи будут пользоваться большим успехом здесь - из-за нужд вашей же, - кивнула она ди Форле, - армии, чем дома. А впрочем, - она отмахнулась, как от собеседника, словно кто-то вёл с ней диалог, - я не жалуюсь. Мне нравится здешний климат, хотя я сильно боялась не привыкнуть и однажды растаять, - смех у неё был звонкий и очень заразительный.
— Супруг драгоценной донны - скорняк, - чуть склонив голову к Доусону, сообщил эстадец. - Лучший, стоит сказать, в городе. - По приподнятым над краем бокала бровям Эндрю так и не сумел определить, был ли это насмешливый сарказм или правда. Впрочем, чувствующийся достаток, костяные вилочки и Кровь тридцатого года свидетельствовали о том, что супруг этой прелестницы явно преуспевал и с выбором не промахнулся.
— Глава гильдии, - тут же, словно читая его мысли, гордо подтвердила она.
Что ж, в звании мещанки он, по крайней мере, не ошибся. И насчет выговора её также оказался прав - что-то же волновало его в её еле различимом акценте. Винтерберг, - припомнил Эндрю, - столица провинции Кассель, северный Тирадор. Далеко, однако же, занесло скорняка, через половину Араны. Если Гацилия была Эстадо несомненно дружна, то Тирадор столь же явно не был. А, в сущности, для торговцев и ремесленников деньги не пахнут.
— Не осуждайте, - голос гацилийки прозвучал почему-то неожиданно, вызвав мгновенную тишину. Эндрю поднял голову. Она обращалась к нему. - Мы - люди более простые, чем вы. Мы не давали присяги и не целовали знамён. Иногда простым людям просто хочется спокойно жить.
— Мирно жить в Эстадо? - он не удержался и выгнул бровь.
— Отчего нет? - удивилась она. - Почему вы столь непримиримы?
Он посмотрел ей в глаза. Она знала ответ, это читалось в тёмных непроницаемых зрачках, но он всё-таки сказал:
— Потому, быть может, что эта страна - мой враг. Я солдат армии Тирадора и пленник его светлости генерала. Пленник, а не друг.
Подпускать яда в голос он уж точно научился у этой светлости; дурной пример заразителен, и заразителен скоро.
— Зачем же так понижать себя в звании? - голос ди Форлы, не давший паузе паутиной повиснуть над столом, был тягуч и почти сладок, как загустевший на огне сахар. - Вы, мой дорогой друг, ни много ни мало полковник армии Тирадора. Только я не понимаю, - теперь, подавшись вперёд и уперев подбородок в сложенные замком руки, он обращался к дамам, - как всё это может мешать нам славно проводить время. Война там, мы - здесь, общество блестящее, - он потянулся за беленькой ручкой и запечатлел на ней поцелуй. - А вы всё о своём да о своём, полковник. Унылой северной стужей так и веет от одной вашей позы.
— Северной стужей?! - Клаудиа, жена главы гильдии, игриво стукнула ди Форлу по руке сложенным веером. Тот хохотнул.
Доусон был ей почти благодарен, иначе он не удержался бы от ответа. Всё, что он знал о генерале ди Форла, вопило о том, что вся жизнь для того - война, и его, а не себя, он привык считать человеком, не умеющим отделять войну от жизни. Как оказалось, его косность, пожалуй, превышала отсутствующую косность во всём гибкого, как змея, эстадца.
— О, я не о вас, моя алмазная донна! В вас - сердце южанки, страстное сердце девы Эстадо.
Пока на том конце мирились, не поссорившись, и белокурая что-то ворковала, Доусон вернулся глазами к гацилийке. Ему хотелось извиниться. Кажется, прежнего Доусона из него не выходило; гуляка и чаровник остался где-то там, на том берегу Альды. Сюда попал угрюмый муж из ненавистных.
Обстоятельства, впрочем, располагали.
— Я был не слишком любезен, досточтимая донна. Простите. Я плохо умею вести беседы.
— Вы военный человек, - она чуть повела плечами в алом бархате, - вы не должны уметь хорошо.
— Скажите это его светлости, - криво усмехнувшись, он кивнул на источающего мёд ди Форлу. Она действительно взглянула - странно, долго, так, словно хотела объяснить Эндрю что-то, чего тот упорно не желал понимать.
— Вы знаете, когда вернётесь назад? - вдруг спросила она, и он посмотрел на неё с удивлением. Лицо напротив было нечитаемо.
— Нет. Боюсь, это знает один Творец. Или древние твари. Или никто. По правде, я даже не надеюсь.
В её глазах снова мелькнуло что-то, похожее на невысказанную немую речь, но она опять ничего не произнесла, лишь чуть заметно приподняла углы губ в не самой весёлой улыбке.
Где-то за стенами, заглушаемые прочной кладкой, зазвонили колокола.
— Полночь! - глаза уроженки Винтерберга - его, Дракон раздери, соотечественницы - вспыхнули топазовым блеском. - Санта-Пилар в разгаре.
— И святость её медленно утекает в уходящий день, - почти напевно произнёс ди Форла. В нём снова было что-то хищное. Впрочем, нет, в нём всегда было что-то хищное. От поджарого волкодава, вожака и охотника.
Мысль была странноватой.
— Как вы замечательно напомнили мне о святой! - оживилась Клаудиа; кровь прилила к её щекам, как часто бывает у северянок, темно-розовыми разливными пятами на скулах. - У меня есть прекрасный список с иконы девы Пилар! Она там приручает тварь...
— Обращает, - нежно поправил её ди Форла. Это была нежность удава к кролику. - Обращает, а не приручает. В камень.
Язык, понятный двоим; язык, на котором Доусон и сам когда-то так часто говорил. Дальнейшее становилось предсказуемым донельзя, хотя и было таковым уже с самого начала.
— В камень, - как-то задумчиво-упоенно повторила та. - Да. Разумеется. Не желаете взглянуть?
— Желаю! - с большим энтузиазмом отозвался эстадец, поднимаясь на ноги. - Верите ли, нет ли, алмазная донна, я как раз не далее чем пару часов назад пообещал подарить господину полковнику список с иконы святой Пилар. Быть может, я даже выкуплю ваш. Но сначала мне нужно будет очень, очень внимательно осмотреть его.
Женщина медленно поднялась из-за стола. Что-то в её взгляде неуловимо менялось.
— Это займёт время.
— О да, моя донна. Много времени.
— Тогда лучше нам прямо сейчас пойти и... посмотреть?
Ди Форла вместо ответа галантно предложил ей руку. Прежде чем они оба исчезли за малиновым занавесом в боковой стене, хозяйка обернулась к остающимся:
— Ах, как неловко и негостеприимно вас оставлять, мой милый полковник, - Эндрю еле сдержался, чтобы не поморщиться; с «милым» она перебарщивала. - Но в Санта-Пилар святая - на первом месте. Я, знаете ли, стала очень набожна после переезда. Виттория, мой свет, не оставь, развлеки господина полковника беседой, ты так дивно умеешь вести разговор, - и в её глазах вдруг блеснуло что-то, что он уже видел ранее, ещё на пороге дома, когда заметил её ответную улыбку, адресованную эстадцу. Цепкость неглупой женщины, меняющей лица.
Гацилийка ничего не ответила, только смежила на мгновение веки; та уже скрылась за занавесом, пропускаемая вперёд ди Форлой, когда настал и его черед обернуться. В его взгляде, на который Доусон напоролся, как на вражескую шпагу, было что-то почти недоброе, поощрительно-шалое; искра смеха. Ему было весело. Он поставил грандиозную комедию.
Занавес упал неслышно. Остались только он сам, женщина за столом, оплывающие свечи и кувшин с вином - действительно лучшим в его жизни вином. Что делать - он не знал совершенно. Вернее же, знал, как раз, отменно, но - было слишком много этих полынно-горчащих «но».
— Не думаю, - он встал, когда встала дама, ушедшая с ди Форлой, и сейчас, наклонившись над столом и разливая по бокалам вино, усмехался, - что святая одобрила бы предстоящие смотрины своего образа. - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Её супруг?..
— В Панферраде. Закупает шкуры. Панферрада - эстадкая столица этого промысла. Мой муж сейчас с делами в Ларагосе. Возможно, его назначат поставщиком Королевского дома.
Она по-прежнему сидела за столом, лишь повернувшись всем телом в сторону и сложив руки на коленях, а потом подняла голову. Ответила на оба вопроса сразу - на заданный и не заданный. Эндрю на минуту стало раздражающе-неловко. Сцена была поставлена так мастерски, обреченная на успех, но ему не хотелось играть свою роль, прописанную до мельчайших подробностей одним увлеченным списками с икон эстадцем. Было стыдно и омерзительно.
А, может быть, лишь хотелось, чтобы было. По крайней мере, женщина напротив - он подошел и подал ей бокал - омерзения не вызывала, совсем наоборот. Теперь, когда они остались одни, она заговорила на Всеобщем языке, сильно переработанном тирадорском, хотя могла продолжать говорить по-эстадски, он хорошо им владел по долгу службы. Она приняла бокал и поблагодарила кивком.
— Не судите её строго.
— Вашу подругу?
Она кивнула.
— Солдаты уходят, не зная, коснуться ли женской руки ещё хоть когда-нибудь. Уходят отсюда. И возвращаются - сюда же. Мы для них - жизнь, с которой они могли сотню раз проститься. Не вините нас в том, что мы бываем неверны. По-своему мы преданнее самых верных жен, в нас говорит не порок. Во многих, по крайней мере.
— В ней тоже? - он спросил как-то автоматически, увлёкшись; прямота её слов, бесстыдных настолько, что они становились почти целомудренны, завораживала.
— В Клаудии? Конечно. Вы не поймёте. - Теперь он, кажется, солидаризировал тому «Куда уж мне» ди Форлы. - Но я объясню проще. Всего это не вместит, однако: считайте, что она любит. И не считайте - благопристойной рамерой. Она не знала других мужчин, кроме мужа - и него.
— А вы? - вопрос сорвался раньше, чем он подумал. Именно поэтому - со своим треклятым красноречием - он предпочитал Дома любви, а не приличных (или - псевдо-таковых) женщин. - Драконы и твари, - Доусон шепотом выругался. - Творца ради, донна, простите мне. Я ни в коей мере...
— Не хотели сказать правду? - она улыбалась. Твари раздери, улыбалась! И тихо хмыкнула секунду спустя. - И я любила - его. Другого его. Другой погиб этой весною. Его корпус тоже ходил через Ла-Витту, - она задумчиво скользнула кончиками пальцев по краю столешницы, - мой мальчик... - Рука застыла. Доусону захотелось исчезнуть, словно он против воли смотрел в замочную скважину на что-то сокровенное, сокровеннее телесной измены. Она выпрямила спину. - Но вы, кажется, спрашивали о Клаудии? Она умеет создавать о себе впечатление, которое было бы для неё удобным, и вовсе не та, кем захотела вам показаться, поверьте.
Он верил. Получить от неё это подтверждение отчего-то было важно. Почти так же важно, как то, что - несмотря ни на что, несмотря на «Этой весною», стрелою просвистевшее в воздухе, - она была здесь.
— Вы остались, - зачем-то сказал он. В этом был почти намёк - а, значит, почти оскорбление. Но казалось, будто её честность давала ему право, к тому же они и так зашли уже довольно далеко в этой беседе.
— А вы пришли.
Он почти сказал было «Мне особенно не оставили выбора», почти - но не стал. Звучало бы смешно и слишком правдиво. Нужно было говорить что-то другое - по меньшей мере, любезное, раз уж они уже договорили всё не любезное. Два-три комплимента, чтобы окончательно не выставить себя увальнем и солдафоном и чтобы можно было со спокойной душой откланяться и исчезнуть в ночи. Стоит же там где-нибудь за дверью, по периметру дома, обязательный конвой?
Эндрю глухо хохотнул. Картинка рисовалась весёлой.
— Простите, донна. Из меня сегодня дурной, себе на уме, собеседник.
— Я уже простила вас, - она пригубила Крови; та будто запеклась на её губах. - Вам незачем сочинять мне стансы. Эта вынужденная для вас беседа ни к чему вас не обязывает.
Странная, - подумал он, - странная и удивительная женщина. Мало похожая на тех, с кем он обычно имел дело. На секунду ему показалось, что чем-то она напоминает Джорджиану, но он отмахнулся от этой мысли немедленно; в этой женщине и её спокойной уверенности, в её зрелой красоте не было ничего от нервического стержня его невесты. И всё-таки глаз и ухо цеплялись за что-то неуловимое, за стать и некое естественное осознание себя.
— Вы явно заслуживаете большего, чем моя мрачная молчаливость.
— Не можете сочинить комплимент? - она улыбнулась.
Не могу и не умею, - почти ответил он.
— Всё это немного театрально, вы не находите? - Эндрю отошел к столу с винами, подцепил пальцем каплю теплого воска с горящей свечи.
— Быть может. Там, откуда я родом, в большом почете уличное театральное ремесло. Стихия масок. Я привыкла. Что так смущает вас?
Они говорили слишком прямо - и всё-таки чересчур намёками. Он не привык ни к тому, ни к другому, ни к подобному спокойствию.
Жены мужей в отъезде. Мещанки, мающиеся скукой. Пограничный войсковой городок. Банально, банально, банально; проститутки в тавернах - честнее и... лживее.
— Вы не та женщина, донна, с которой...
— С которой - что? - голос её на секунду порхнул к потолку, поднялся, усилился. Послышался легкий скрип - она вставала, отодвигая стул, потом - тихий переливчатый смешок. - С которой не обращаются так? Вам хотелось бы или найти что-то проще, или уж ухаживать за мной по всем правилам, я полагаю?
— Хотелось бы, - он развернулся к ней, и тогда она улыбнулась. Впервые за весь вечер - не тенью в углах губ, не поощрительно и тонко, а настоящей, изгибающей губы улыбкой. После обернулась, увидела что-то и отошла к каминной полке. Из вазы с пышными августовскими розами, темно-золотыми, с розовой каймой по краям лепестков, она извлекла три цветка на коротко обрезанных стеблях. Склонила голову, задумавшись. А потом потянула из собственного платья ленту - тонкую алую ленту, собирающую кружева на рукаве. Лента выскользнула змеёй; гацилийка обвязала ею стебли в импровизированный букет и, не прекращая улыбаться, обошла комнату, приблизившись к нему и протянув цветы. Он смотрел непонимающе.
Безумная страна, мир её разуму.
— Вы хотели ухаживать. Вот - цветы. Так подарите их мне.
Золото-розовые соцветия удивительно шли к её смугловатой, мерцающей в полумраке коже. Эндрю медленно забрал у неё цветы. Запах, землистый и яркий, свежо ударил в голову лучше вина. Джорджиана роз не любила, а он - любил. И эта женщина, наверное, любила тоже. Доусон наклонил голову, коснулся губами атласных лепестков - и протянул обратно ей, перехватив её поднятую руку и поднеся её к губам. Рука пахла розовым маслом, а кожа была бархатистой и нежной.
— Ритуал выполнен? - спросила тихо.
Эндрю кивнул.
— Идёмте, - произнесла она. А потом подняла голову и заглянула в глаза. - Идём со мной.
Он ничему не сопротивлялся и ничего не думал, когда она взяла его за руку и повела вон из комнаты. Комедиа дель арте, уличное искусство её родины, вовлекло и его, и что-то подсказывало, что ничего более настоящего, чем это кем-то выдуманное представление, с ним не было давно.
Они прошли через тот же, знакомый уже, тёмный коридор, свернули, не дойдя до двери, куда-то в сторону, прошли в почти полной темноте сквозь пустую кухню и вышли через ход для прислуги. Она, оказавшись на улице, откинула голову, глубоко втянула, закрыв глаза, посвежевший воздух, а потом набросила на голову чернильное кружево мантильи. Так, не выпуская его руки, она пересекла задний двор, отворила калитку и узкой улочкой провела его к дому, слишком похожему на тот, из которого они вышли. Вокруг не было ни души, только где-то за их спинами разгоралось огненное праздничное зарево и глухо доносилась песня. Она не произнесла ни слова, пока они шли, и только заперев за ними дверь такого же, для прислуги, хода, обернулась в полумраке и сказала:
— Зови меня по имени.
Глаза её сверкнули в неверном свете из наддверного окна.
Эндрю резко притянул её к себе и поцеловал. На губах её был вкус Крови - вкус ночи на Санта-Пилар.
Как ни странно, сначала она предпочла принести вина. В её поведении вообще присутствовало некое размеренное, и без того ей, очевидно, присущее спокойствие хозяйки дома, принимающей гостя. Пока она разливала багряную, в синеву, жидкость, он осматривался.
Спальня замужней женщины. Он бывал в них нередко - но и не то чтобы часто. Опрятная, богатая, но не роскошная, без претензии на аристократизм. Много белого. Изящная, серьезная простота, так подходящая ей.
— Виттория, - он позвал и она обернулась. - Ты просила звать тебя по имени. Я пробую.
— У тебя хорошо получается, - она подошла и протянула ему бокал. - Ты зол на него, - и она с силой надавила кончиками пальцев на его лоб, там, где залегала - глубже кожи - ставшая постоянной морщина. Эндрю поднял голову и посмотрел на неё; она задумчиво скользнула пальцами ему в волосы, в пшеницу, ещё не знающую седины.
— Зол, - он кивнул. - Нет, не зол. Хуже. Не знаю. Нет названия.
— За что? - шелестом.
— За то, что он существует, - Эндрю усмехнулся. - Нет, твари, снова вру. Снова не знаю. - Он вывернулся из-под ласкающей руки, встал и, обойдя её, сделал несколько шагов по комнате. У него появилась дурная привычка выпивать отличное вино залпом, и, поставив бокал на стол, он дернул на сторону верхний крючок колета; вдруг стало жарко. - Он - враг.
— Просто враг - или твой враг?
Доусон обернулся. Она сидела на постели, склонив к плечу голову, уже столь знакомо серьезно-спокойная, и ловко, но неспешно расшнуровывала платье. Сдвинув непонимающе брови, он почти собрался ответить, но передумал: она задала правильный вопрос; она вообще умела задавать правильные вопросы, эта уроженка оливковой Гацилии. Бывают враги - и враги. Формально - правом войны - или же лично, почти интимно.
Себастьян ди Форла, бесспорно, должен был быть врагом - как эстадец и вражеский генерал, и он им был. Но личным врагом - воистину удивительно - ещё не был.
— Просто враг. Он лотт, я - тирадорец. Мы воюем друг против друга. Это всё. Он не сделал ничего для того, чтобы стать моим личным врагом. Впрочем, - он вдруг усмехнулся, - постой. Не считая того, что решил не дать мне сдохнуть потехи ради. Почему ты так смотришь?
Она действительно смотрела странно, удивлённо. Соболиные брови изумленно выгнулись над темными блестящими глазами.
— Потехи ради? - золотистое вервие шнуровки застыло меж её пальцев. Она глухо хохотнула, а потом этот смешок перешел в смех нормальный, переливчато-нежный, почти снисходительный, но без превосходства. - Теперь я понимаю, откуда эта северная стужа. Если ты так думаешь, то совсем не знаешь Вальедца. Как и никто, впрочем, - уже шепотом добавила она.
— Кого? - Эндрю посмотрел на неё через плечо.
— М? - она, словно отвлекшись, быстро вскинула голову. - Это? О, прости, откуда тебе знать. Провинция Вальедо, к северу отсюда, исконные владения и маркизат ди Форла. Так это, кажется, называют. Здесь его зовут по имени этих земель. Вальедец, вольная душа, ничего, - она внимательно посмотрела ему в глаза, - не вершащая ради пустого развлечения.
Её серьезность, тихий, плавный голос почему-то пугали. Она была похожа на жрицу, рассказывающую о боге - грешном, непредсказуемом, вольном сумасшедшем божестве ближних земель.
— Однако я здесь и жив.
— И не рад этому.
— Я собирался достойно умереть.
— Тогда скажи ему спасибо за то, что тебе этого не удалось, - она сверкнула на него глазами. Твари знают, что здесь происходит, - подумалось Эндрю.
— Зачем ему это? Я бесполезный пленник, - уже тише произнёс он.
— Зачем Вальедец что-то делает? - она вынула из волос позолоченный гребень и отбросила его в сторону; упругие, темные волны рассыпались по её плечам в белом кружеве нижней сорочки. - Это ведает он один. А иногда, быть может, не ведает и сам. Но одно я скажу тебе - и смейся, если хочешь, я всего лишь женщина, не полководец. Даже на ваших войнах, - какая-то укоряющая дрожь послышалась в её голосе, - можно не желать напрасных, глупых потерь.
Он уже собрался усмехнуться, когда в очередной раз за вечер передумал. Какая-то правда была в том, что она сказала. Доусон задумался. Ди Форла, без сомнения, был блестящим военачальником и блестящим солдатом. Следовательно, блестящим убийцей в честных массовых поединках. О подожженных портовых складах Порто-Россо, об адской полосе капкана-пекла между портами и Варадеро до сих пор слагали легенды, жуткие и вряд ли преувеличенные. Но кровожадностью по сути своей это не было. Кровожадности, если призадуматься, - чистой, упоения ради - он за эстадцем не помнил. Только идеальный, как в шахматах, и непредсказуемый, как стихия, бой. Победа или поражение. И павшие, но такова цена.
Только свою собственную, полковника армии Тирадора Эндрю Доусона, жизнь он не считал такой уж большой потерей для Араны, а свою смерть - такой уж напрасной. Одним словом, вряд ли он стоил спасения. По крайней мере, в собственных глазах. По крайней мере, пленения ради.
— Почему ты считаешь, что это была бы глупая потеря?
— Пуля? Или клинок? Или что было у тебя там, где он помешал тебе? Ты не считаешь это глупым? О, поверь: если бы он посчитал, что достойнее для тебя будет умереть, он бы дал тебе это сделать.
Эндрю закрыл глаза. Желтое, почти белое солнце плеснуло на камни Тур-де-ла-Эга, форта, отданного Объединённой армией и взятого эстадцами. Серый камень и запекающаяся до черного кровь, которой в какой-то момент стало так много, что она больше не иссыхала. Скольжение - почти ласковое - лезвия лоттской шпаги по бедру. Черное и золотое чужих мундиров. И мысль: всё. Короткая и простая, как победа, как проигрыш, как смерть; синоним и эквивалент её. Чей-то пистолет с рукоятью, слившейся с ладонью, а потом - ударившийся о небо и камни выстрел. Не его - в оружие в его руке.
Сейчас вспоминалось, что на губах вечно улыбающегося ди Форлы в ту секунду, когда они встретились глазами, улыбки не было. Он отчетливо помнит надорванную, в крови, рубашку, пушечный лафет - почти постамент - и узкую, гибкую фигуру эстадца, медленно опускающего руку. Выбившиеся из-за ленты черные волосы били тому в лицо - поднимался ветер - но нет: улыбки на этом лице не было. Была решимость, быстро сменившаяся таким привычным, знакомым шутовством, которое он и предпочел одно запомнить.
Спрашивать это «Зачем?» у него было бесполезно - и Эндрю решил спросить у женщины, неспешно перебирающей пряди собственных волос; вороное крыло, крупные кольца по плечам и груди.
— Зачем я ему здесь?
— А что он должен был делать?
О, она умела не только спрашивать, она и отвечать - умела тоже.
Его нельзя было отпустить - и, вслед за спасением, убить нельзя было тоже. Он бы сам также оставил противнику всего одну альтернативу - плен. Плен, действительно похожий на себя.
— Почему тебя так мучает происходящее?
— Потому что делается - не так, - и, только сказав, он вдруг понял, что уже говорил себя сегодня то же самое, пусть и совсем об ином. Она рассмеялась, тихо и ласково. В её глазах плясал огонёк поставленной у изголовья постели, на которой она сидела, свечи. Он не выдержал и улыбнулся в ответ.
— Кажется, ты обо всём знаешь, как должно быть. Как уводить с собой женщину. Как воевать. Как говорить. Все негласные правила.
— Но они существуют, Виттория, - убежденно отозвался он. - Ваш ди Рамини писал: на войне - как на войне; не работают законы мира и... и прихоти. Ты понимаешь?
— Глупостью, нелепицей, прихотью, - она встала и поддела пальцами пышную юбку платья, позволяя той упасть на пол, - чем ещё ты считаешь себя - здесь? - и, подхватив и отбросив платье в тень, выпрямилась перед ним - золотая статуэтка в белом кружеве, откровенная и уверенная, без капли стеснения или кокетства. - Иди ко мне.
Эндрю сглотнул солоноватый ком в горле. И сделал шаг.
У него давно - твари, он уже не помнит точно, сколько - не было женщины, а такой - такой не было даже слишком давно. От запаха розового масла, островато-сладковатого, свежего, пошла кругом голова, и он сильнее сжал ладони на её талии. Она принялась один за другим, без спешки, расстёгивать крючки колета.
— Почему он не зверь? - вдруг шепнула она ему в шею; горячий выдох опалил кожу и Эндрю сжал руки так, что мог бы переломить её пополам. - Почему не варвар и не бичует тебя? Или что вам приказывают делать ваши негласные законы?.. Это ты хочешь знать?
— Хочу, - он кивнул. Она привстала на мысках на шепнула ему на ухо, касаясь губами мочки:
— Так спроси у него, - и потянула прочь черную тяжелую ткань с его плеч. Колет бесформенным сгустком упал им под ноги. Её пальцы ловко распутали шнуровку и подхватили батист рубашки.
Эндрю ещё хватило на то, чтобы подумать: спрашивать - бесполезно, прежде чем золотящийся туман заволок глаза.
— Он что-то доказывает мне, - в собственном севшем голосе уже слышался хрип.
— Быть может, - еле слышно ответила она. - Быть может. Не жди от Вальедца того же, чего от других.
Она кончиками пальцев толкнула его к постели и, когда он сел, села рядом и потянула рубашку вверх.
Секундное отрезвление, не внезапное, но ожидаемое, коротко плеснуло в голову. Он разрешил ей снять с себя рубашку, хотя обычно снимал сам, не позволяя женщинам касаться. Батист накрыл сверху колет - белое на черное - и её молчание так же накрыло комнату. Чуть отклонившись назад, за его спину, она не говорила ни слова, но он чувствовал, как её рука, не касаясь, порхает над кожей; тепло было ощутимым и позабытым.
— Я не знала, - она сказала это тихо и спокойно. В её голосе слышалось извинение.
— И не могла. Как видишь, кому-то негласные законы действительно приписывают - как ты сказала? - бичевать. Насколько отвратительным это тебе кажется?
Она продолжала водить раскрытой ладонью - он не видел, но знал - не рискуя или не желая коснуться.
— По сути своей - отвратительным до беспамятства. На тебе - ни на секунду. Можно?
Он знал, о чём она просит. И собирался сказать «Нет», как говорил всегда. Ещё восемь лет назад он навсегда отказался от женских рук, обхватывающих его плечи, от острых ноготков, впивающихся в спину. Он приноровился любить без объятий; это оказалось несложно. Там, в рубцах, затвердела его память, на которую он один имел право.
А потом вспомнилась чужая ладонь на плече - удерживающая, как удерживают вырывающегося, хотя он не вырывался, и успокаивающая, как успокаивают мечущегося в бреду. Ладонь Себастьяна ди Форлы, насмешника и дьявольского отродья, которую он, вытерпев, не скинул. Большой палец, огладивший выступающий позвонок и прошедшийся вдоль светлого росчерка. От позвонка - вниз - до поясницы.
Впервые за восемь тварьих лет.
Он не кивнул и не запретил; она поняла это по-своему - и наклонила голову, прижимаясь горячими губами к полоске шрама у его плеча.
Эндрю громко, судорожно выдохнул и дернулся против воли. Это было больно - но не кожей; там, под ней, и не в плече, в груди. Тяжелой, душной, тошнотворной болью, перетекающей в голову. Есть вещи, привыкнуть к которым - нельзя, отвыкнуть - тоже.
— Я тебя не вылечу, - чуть слышно прошептала она, прижимаясь щекой к его плечу. - Не смогу.
— Ты и не сумела бы. Никто не сумеет, - криво усмехнулся он. И заметил краем глаза, как в третий раз за этот вечер в её глазах мелькает что-то, похожее на готовый и верный ответ, который она отчего-то не высказывает, на ответ, в котором она совершенно уверена, но не произносит ни слова вслух, потому что слова эти - элементарны.
— Но всё-таки, - она бережно сжала его плечи руками и откинула голову; её горло манило прижаться губами, - люби меня. Сегодня люби меня. Горячо люби, слышишь? Жарко люби, жааарко... - её выдох снова опалил шею, он уже почти повернулся, чтобы обнять её и больше не выпускать этой ночью, но она вдруг выскользнула из его рук и встала перед ним, сидящим на её супружеской постели, во весь рост. Божественно красивая. - Как никого люби.
И, подняв руки, провела ими по покатым плечам, позволяя белоснежной тонкой сорочке скользнуть по телу и молочным розливом осесть у своих ног. У неё было тело древних богинь, снисходивших к смертным мужам. Эндрю пожирал её глазами, слишком совершенную для того безумия, что творилось с ним в последнее время, а, быть может, как раз подходящую к этому безумию, как подходят друг к другу цветные куски витражей. Он провёл ладонями по её золотящимся бедрам, снизу вверх, снова накрыл ими талию и потянул к себе. Она шагнула ближе и опустила руку ему на плечо, сжав пальцы и заставив посмотреть себе в лицо. Он заглянул в её глаза, сплошь черноту, и попросил:
— Ещё один вопрос.
Она кивнула, помедлив.
— А зачем всё это - тебе?
Я. Сегодня. Здесь, - расшифровка шелухой осыпалась между ними. Она всё понимала, как понимала каждое слово, спрятанное за словом, весь этот вечер, посвященный святой и сокам земли.
— В одном он был прав. Забудь сегодня о войне. Сегодня ты - мой. - И после паузы добавила: - За этим, быть может.
Он наклонил голову и коснулся губами её мягкого живота, нежной кожи, пахнувшей розовой сутью. Позволил себе улыбку, совсем не тяжелую, каких давно не позволял.
— Ты всегда, ложась в постель с одним мужчиной, говоришь с ним о другом?
— Тень Вальедца не со мной, с тобой. И пойдёт с тобой даже в постель - слишком много мыслей... - она вдруг почти больно сжала тонкими пальцами его подбородок и заставила поднять голову. - Но не в эту. Не в мою постель. Не сегодня.
Больше они не говорили.
Ей он разрешил обхватить себя за плечи.
Нутряная, густая и тошнотворная боль накрывалась поверху наслаждением, как пуховым одеялом. Он пообещал любить горячо - и любил. Так же горячо, как она - распалённая и раскалённая - отдавалась, гибче кошки и жарче костра. Её любовь болела и исцеляла. Жаль, не то.
Он, только начав засыпать, очнулся от шороха. Все солдатские, офицерские, войной взращенные рефлексы разом толкнулись в груди - и он открыл глаза. Вокруг был только полумрак - слишком густой даже для южной ночи; окон, это Эндрю помнил точно, Виттория не занавешивала. Он осторожно повернул голову, будто спящий, меняющий во сне положение. Подумалось: дьявольски жаль, грабители сейчас совершенно не вовремя, у него при себе нет даже кинжала. Впрочем, всегда есть подручные средства.
— Отличный манёвр, - громкий и издевательски довольный шепот чуть было не заставил его вскочить на ноги. - Если бы я не был мною, то даже поверил бы, что вы всё ещё спите, полковник. Вас выдало дыхание.
Драконы и все твари.
Этого просто не могло быть.
Дурной, кошмарный сон.
Доусон, осторожно приподнимаясь на постели, посмотрел перед собой. На подоконнике, согнув одну ногу в колене и болтая в воздухе другой, сидел Себастьян ди Форла.
— Вы мне снитесь, - совершенно уверенно сказал он самое разумное и логичное, что можно было сказать в этой ситуации. Соблазн ущипнуть себя за руку был огромен, но от этого ребячества он воздержался; вместо него это сделал ди Форла. Ущипнув себя за запястье, он поднял голову и снова посмотрел на Доусона:
— К вашему сожалению, я не растаял подобно мороку. Смиритесь.
— С чем? С вашей безумной привычкой входить в дома через окна? И как вы, твари вас разбери... как...
— Как я узнал, где вы? - с готовностью подхватил эстадец. - Было не так много вариантов. Как я посмел влезть в окно к замужней женщине? Так я и не к ней лез. Как я вообще сюда попал? Так же, как и к вам на огонёк, здесь очень любят дикий виноград, он на нашем гербе, кстати, если вы не знали.
— Мне не интересно, - пробормотал Эндрю. Он лихорадочно пытался поймать хоть одну здравую мысль. В голове было слишком пусто.
— Жаль, - нарочито огорченно отозвался лотт. - А то я попросил бы Стефано прочесть вам очередную лекцию по геральдике; он сведущий мальчик. Ещё вопросы?
— Что вы, Драконы вас раздери, здесь делаете? - шипящим шепотом, спуская ноги с постели, осведомился Эндрю. Злость на эту древнюю тварь во плоти становилась, кажется, естественной составляющей его повседневной жизни. Он быстро обернулся и набросил сбившуюся, скрученную в жгут простыню на обнаженную спину Виттории. Ди Форла хмыкнул. Доусон это проигнорировал. - Я задал вам вопрос.
— В штанины в темноте попадёте? - заботливо поинтересовался эстадец, наблюдая, как Эндрю натягивает бриджи. Время, проведённое в компании бывшей северянки, определённо настроило его на благодушный лад.
— Я сейчас могу бросить в вас что-нибудь тяжелое, вы потеряете равновесие и упадёте, а поутру все подумают, что вы посягали на честь замужней женщины и поплатились за это сломанным позвоночником, оскользнувшись.
Он нащупал на полу рубашку и принялся надевать её так решительно, что чуть не разорвал надвое.
— Какая фантазия! - восхитился лотт. - И про честь замужней женщины - очень красиво. Патетично.
— Ди Форла.
— Извольте. Нам пора.
— Прислать утром вашего Куальто вы не могли? - Эндрю, надев колет, обернулся к постели. Виттория во сне походила на ребёнка; ночь убавляла её года. Нежность кольнула сердце - всего на секунду - и он приказал ей утихомириться. Она действительно помогла ему, эта знающая что-то от него сокрытое женщина. И, любя, как обещал, только её и не думая ни о чём больше, он действительно забыл - чуть больше, чем на час благословенного забытья, в котором не было алого обода вокруг солнца, цветущей кровавым эскалоны и глаз поломанной куклы, которую он спасал, убивая.
— Утром? - Эндрю не видел лица эстадца, сидящего спиной к текущему в окно лунному свету, но по голосу услышал, как тот задумался. - За какими тварями? О, Драконы, полковник, я не ваш конвой, высока честь. Я зову вас праздновать!
— Что делать? - Эндрю застыл посреди комнаты.
— Праздновать, - пояснил ди Форла, словно всё разумелось само собою. - Праздник, Доусон. Понимаете? В вашем хмуром Тирадоре и вашей скучной Объединённой армии бывают праздники? Костры, вино, девушки в цветочных венках, иногда только в венках... и прочие прелести жизни?
— Вы бредите?
— Мой рассудок переживёт ваш, - твёрдо отозвался эстадец. - Прекратите задавать глупые вопросы и идите уже сюда. Сегодня, напоминаю вам, Санта-Пилар-дель-Вино. Колокола давно отзвонили, сейчас второй час пополуночи. Святая взяла своё и ушла в прошлое, настал черёд соков земли. Санта-Пилар мы отпраздновали, теперь - дель-Вино.
И интонации ди Форлы не обещали ничего хорошего. Заподозрить стоило - из самого невинного - человеческие жертвоприношения.
— За какими тварями вам так не терпится таскать меня с собой?
— С вами весело, - просто бросил эстадец - и перекинул ногу через подоконник, поворачиваясь спиной. Соблазн столкнуть его вниз увеличился стократно, но второй этаж, пожалуй, был всё-таки недостаточной высотой.
— Ди Форла, - начал он. - Я - не вы. И не собираюсь уподобиться. Я не полезу в окно.
— Вспоминайте молодость, если не хотите перебудить весь дом. К тому же... твари побери, просто вспоминайте молодость, вам полезно.
— Я моложе вас, - бездумно ответил Эндрю - и вдруг понял, что понятия не имеет, сколько Себастьяну ди Форле лет. Тот выглядел мальчишкой, не больше двадцати семи, но определённо казалось - если долго, внимательно всмотреться в глаза - и если эстадец позволит увидеть - что лет за его плечами больше. Тут же с удивлением пришла вторая мысль: что, раз он так считает, ему эстадец рассмотреть позволил.
Судя по всему, чреватое бредом безумие этой страны было заразительно, витало в воздухе и растворялось в вине.
— Думайте так, - фыркнул ди Форла, уверенно цепляясь за ленту из тугих крепких побегов.
— Рука. Вы забыли?
— У меня абсолютная память, - сообщил эстадец. Они стояли по разные стороны подоконника, Эндрю - в комнате, ди Форла - за окном, удерживаясь на удивление цепко и, кажется, не прилагая для этого ни единого усилия. - Здесь невысоко, это во-первых. Обожаю дикий виноград, он вьётся почти лестницей, это во-вторых. Понимаю, мне придётся вас ловить, если что, - не держись он за восхваляемый виноград, очевидно развёл бы руками, - это в-третьих. И не беспокойтесь, вы успеете проститься с вашей дамой, вернётесь к ней ещё до того, как утро войдёт в силу. Я вас даже провожу.
— О, нет. Я добровольно пойду с вами только при условии, что вы не станете провожать меня никуда больше.
Ди Форла усмехнулся и, снова хмыкнув, пополз вниз. Эндрю, вздохнув, сел на подоконник. Ему истово хотелось верить, что происходящее всё-таки - сон. Кошмарный до предельной черты.
Впрочем, как ни странно, спускаться действительно оказалось несложно; не сложнее, чем по веревочным лестницам, перекидываемым через стены укреплений. К тому же, это действительно напоминало бесшабашную лейтенантскую юность; однажды ему пришлось похоже уходить от одной пылкой возлюбленной в одном белье. Она тоже была замужем, помнится, в чем и крылась причина.
И если он способен думать об этом, не помня, что где-то идёт война, а он сам находится в плену, то, значит, всё верно: безумие этого берега уже влилось в его кровь.
Левая рука, не слишком сильно напоминавшая о себе весь этот день, подвела его лишь раз, при слишком резком движении. Боль была быстрой и сильной, как удар, разлилась мгновенно до самого плеча, но беда была не в ней, к боли он привык, как привыкают ко всему обыденному. Плохо было, что он разжал пальцы тогда, когда ноги уже не держались витой лозы, почти у самой земли. Это не было падением, но мягким прыжком не было тоже. Эндрю неминуемо оступился бы, если бы его не придержали со спины.
— Как я и предрекал, - ди Форла заговорил над ухом, сжимая его плечи, - мне почти что пришлось вас ловить. Заботиться о вашем здравии входит в мои привычки.
— Повторите это, когда припомните историю с маковой настойкой и моим мнимым ранением. И скажите спасибо, что этого не случилось, когда я находился выше.
— Спасибо, - честно сказал эстадец. - Поздравьте себя с успешным спуском - и идёмте.
— Куда? - безнадёжно поинтересовался Доусон.
— Куда? - Ди Форла, уже развернувшийся спиной и шагнувший вперед, посмотрел на него через плечо - и улыбнулся широко и шало, так, что забелели жемчужно зубы. - Туда, где огонь, вино и свобода. Вам понравится.
Эндрю, больше ничего не спрашивая, пошел. В сторону памятного, рыжеватого зарева где-то за домами.
И если они проводили святую столь не свято, ему не хотелось знать, как здесь встречают духов виноградных холмов.