***
За основу взята вселенная фэнтези-ориджинала авторства  Ariane «Слово чести». Так и не дописала «От весны до весны», но тех, кого ввела туда, придумав, так и не отпустила. С героями всегда так: мы в ответе за тех, кого оживили силой мысли. Ну, вы понимаете. А когда кто-то долго живёт в твоей голове - однажды не выдерживаешь; может быть, виной тому бутылка шампанского. Это не полноценный текст и даже не начало; просто кусок, у которого, скорее всего, не будет продолжения. Мой личный вальдмеер, прозрачный до неприличности.

-1-

-1-

Тур-де-ла-Эг не сдавали; его продавали ценой гарнизона. И хотя торговец из Эндрю Доусона был, как из Его Величества Пира - прачка, но одно он решил твёрдо: продавать - так втридорога. Во внутреннем кармане порванного, сползшего с одного плеча мундира всё ещё лежала срочная депеша от генерала Грайе, короткая и ясная: «Отступать собрано, не бежать. Форт - сдать». Ему было любопытно, чего Морису Грайе стоило это последнее, но, да, силы Объединённой армии отступали дальше на Восток, собираясь у главных переправ, а прибрежный Тур-де-ла-Эг всё равно никому не делал погоды. Главным было сохранить силы - и Эндрю Доусон, полковник армии Тирадора от артиллерии, их сохранил бы, если бы Себастьян ди Форла, эстадская бестия, не возник посреди желто-зелёной степи вместе с тремя тысячами сопровождения. Эстадцев не должно было быть на этом берегу, но они появились, думать над этим было поздно и оставалось только одно: витиевато и крепко приложив словцом штабную разведку, занять оборону.
У ди Форлы было три тысячи преступно свежих, полных сил солдат. У Доусона - шесть разбитых орудий и семь сотен вымотанных стычками с алиаскими кочевниками людей.
Итак, он собирался продавать перевалочный прибрежный форт по цене, явно превосходящей его стоимость. Уходить было некуда: эстадец, наверняка ведший свой род напрямую от Дьявола, знал, как осаждать укрепленные позиции.
Хорошая у тебя была жизнь, полковник Доусон, жаль только - недолгая.
Он быстро отер распоротым рукавом лоб - ткань насквозь влажная, тошнотворно пахнущая железом - усмехнулся и отбил очередной удар. Ему было тридцать четыре, этому бывшему пехотинцу с шалыми глазами рубаки и дуэлянта, он воевал полжизни и умирать ему было не страшно. Обидно - сколько нецелованных красавиц, невыпитого вина и невзятых крепостей, о Мерлин! - но не страшно.
— Что ж, - произнёс он в стекленеющие глаза эстадского корнета, морщась и дёргая на себя шпагу, вошедшую в чужую грудь, как нож в подтаявшее масло. - Это была хорошая жизнь. Виват, король!
Кажется, он даже напел бессознательно начало тирадорского гимна. Впрочем, услышать и подтвердить было некому.
Бой второй час шел за стенами форта; его люди исчезали в дыму и крови один за одним. Эндрю Доусон уже давно дрался в людном (не те!) одиночестве, бешено вертясь вокруг своей оси в страшном, сумасшедшем танце посреди внутреннего двора, и когда над редюитом взмыло черно-золотое знамя Эстадо, решил, что, пожалуй, заберёт с собой в пекло ещё парочку - и вот тогда будет пора.
Примерно так, в общем-то, он и представлял себе этот момент, когда выдавалась редкая минута, чтобы подумать о том, как же всё когда-нибудь закончится. В идеале всё должно было кончиться смертью в бою, но поддаваться не хотелось. Так что «пора» наступило, по его мнению, слишком уж скоро, но Эндрю Доусон был офицером тирадорской армии - и умереть собрался как офицер, раз уж форт уже не спасти, а людей - не вывести. Ещё насаживая на шпагу очередного, безымянного и бессчетного лотта, он присмотрел под ногами у того пистолет - за поясным ремнём кого-то из своих ребят; разрядить его так и не успели.
Рукоять светлого дерева легла в ладонь, как влитая.
Он поднял голову, посмотрел, прищурившись, на слепяще-белое, в зените, солнце, оправил обшлаги мундира и позволил себе на секунду прикрыть глаза. Да, - подумалось ему. - Это была хорошая жизнь. Хорошая безумная жизнь.
Выстрел грянул оглушительно во внезапно упавшей сверху, ватной, жёлтой от солнца тишине.
— Дьявол!
— А я думал - вы шутили.
Доусон, скрипнув зубами и тряхнув кистью, резко обернулся на голос. Пистолет, выстрелом выбитый из его руки, чуть не стоил ему сломанного запястья - а, в сущности, какая это теперь мелочь.
Себастьян ди Форла спрыгнул на землю с пушечного лафета и отбросил в сторону пистолет - кстати сказать, тирадорский. На полковнике не было мундира, только нечеловечески грязная, некогда снежно-белая рубашка. На щеке алел длинный, но неглубокий порез, а в остальном он ничем не отличался от того, каким запомнил его Доусон два года тому назад в кабинете коменданта форта Мансар. Тогда он, Эндрю, был одним из победителей, а ди Форла - военнопленным, не похожим на военнопленного. У судьбы было стервозное, но затейливое чувство юмора. Спасибо. Он оценил.
— Когда? - Голос звучал хрипло, но Доусона это заботило мало. - Когда называл вас Дьяволом?
— Когда удивлялись, что я не воспользовался, как честный офицер, кинжалом из-за голенища, а сдался на милость победителей. Помните? - по темным подвижным губам мазнула улыбка - в общем, не злая, белозубая, обычная для него шальная улыбка. Они оба хорошо знали - и тогда, пожалуй, тоже - что сдача Мансара была кукольным спектаклем, а плен эстадца - блестяще разыгранной партией. - У вас, как я посмотрю, кинжала при себе не было, и вы решили воспользоваться подручными средствами. Очень благородно. И чертовски глупо.
Лотты - все, как один, в черном, стремительно заполняли внутренний двор, выстраиваясь в идеально четком порядке. От ощущения извращенного, перевернутого с ног на голову дежа вю ныла челюсть. Кое-где в черном людском море мелькало золотое шитьё офицерских мундиров; один такой, позолоченный, спешно подбежал к ди Форле и накинул ему на плечи мундир. Солнце слепило, но не настолько, чтобы Доусон не сумел расшифровать знаки отличия.
— Вам всё-таки дали генерала. Поздравляю.
— Благодарю, - очень вежливо отозвался эстадец, куртуазно склонив черноволосую голову. - К слову, тех из ваших солдат, кто сумел уйти через Западные ворота, догонять мы не стали. Впрочем, их было немного, - Доусон облегченно прикрыл глаза - что ж, хоть кто-то доберётся до Грайе - и попытался вспомнить, кто из его офицеров оборонял Западные, а эстадец тем временем продолжал говорить: - Ваши люди - те из них, кто остался в крепости, взяты в плен. Полковник, это даже как-то неловко, но, кажется, мне придётся посоветовать вам то же самое, а именно - сдаться. Форт Тур-де-ла-Эг взят войсками армии Эстадо третьего августа 260-го года, другими словами - сегодня, и это - к моему счастью и вашему сожалению - данность.
Полковник - генерал, теперь генерал, напомнил себе он - подошел ближе и остановился на расстоянии вытянутой руки. Глаза его, почти черные, смотрели остро и внимательно, но как-то очень понимающе, и это понимание равным равного злило дико и отчаянно. Быть за него благодарным не хотелось, а не быть было нельзя.
— Ди Форла, - спокойно позвал Доусон и смахнул с рукава невидимую пылинку. - Вынужден вас огорчить, - он покачал головой и, прищурившись, посмотрел в глаза самому талантливому своему врагу. - Вот вам факт из моей биографии: однажды я уже был в плену, как, впрочем, и вы; больше этого не повторится.
— Увы, полковник! - эстадец покачал головой. - Не люблю эту фразу, но: у вас нет выбора. Не обещаю вам ни жизни, ни достойных условий в плену, всё это вам к чертям собачьим не нужно. Но сдаться вам придется.
И тогда Доусон улыбнулся ему - совершенно по-мальчишески, широко и, наверное, даже сочувствующе. Он любил делать соперникам сюрпризы.
Он ещё успел, не смотря на отупляющую боль в раненой левой руке и, почему-то, бедре, молниеносно наклониться и выдернуть из-за голенища сапога короткий узкий кинжал. А потом солнц вдруг стало не одно, а три, и они закружились над его головой, накладываясь одно на другое; в нос резко ударили крепкие, как вино, запахи - пыли, нагретого камня и густой подсыхающей крови. Дальше стало очень темно - и очень тихо; так тихо, что привыкший к артиллерийской канонаде Доусон даже успел на секунду опешить.

upd: Неожиданно, но:
-2-

-2-

Больше всего хотелось пить. Даже жить не хотелось так сильно, как пить; жить, впрочем, не хотелось потому, что он не очень хорошо понимал, где находится - ещё на земле или уже в адском пекле. Рассчитывать же на райские кущи он перестал ещё где-то между двадцатью и двадцатью тремя годами. Так что понять собственный статус было затруднительно, однако решив, что даже переход в лагерь мёртвых - не причина для того, чтобы мучиться от иссушающей, колкой жажды, Доусон произнёс:
— Воды.
Или подумал, что произнёс, потому что не прозвучало ни звука; горло отказывалось исторгать слова.
— Сию минуту, - неожиданно отозвался голос, слишком далёкий, словно доносящийся из-под толщи воды, и губ коснулся край чашки. Впрочем, о том, что это край чашки, Доусон догадался только тогда, когда на губы плеснула холодная вода - чистая, будто родниковая, самая вкусная в его жизни вода. Может быть, она обладала какими-то особенными свойствами, а, может быть, просто начал проясняться рассудок, но через несколько секунд (их он не считал) и четыре судорожных глотка (их - посчитал) Эндрю понял, что лежит на чем-то мягком, чужая рука придерживает его голову, а глаза надо бы открыть.
— Все твари и драконы, - хриплым шепотом выругался он и закрыл глаза обратно. Слишком знакомое, тонко и остро выточенное лицо отпечаталось на внутренней поверхности век и теперь плыло перед глазами во вспыхивающей багровым тьме.
— И это ваши первые слова, - с укором произнёс всё тот же голос. Рука с его затылка, как и чашка, исчезли. - Меня величали самым разным образом, но чтобы древней тварью - тут вы оказались впереди Араны всей, полковник.
— Не верю, - слова, как и прежде, царапали горло, и он поморщился.
— Чаще именуют Дьяволом. Реже - его отродьем, - пояснил ди Форла. В том, что голос и лицо принадлежат именно ему, сомнений уже не оставалось; Доусон, вдохнув и выдохнув, приоткрыл глаза и, что стоило немалых усилий, сжал руку в кулак. Пальцы скомкали мягкую ткань простыни, глаза различили только свет трех свечей в тяжелом подсвечнике и лицо эстадца, вольготно расположившегося в кресле напротив, закинув ногу на ногу. Мундира на нём снова не было.
— Вы уж простите, что моё лицо - первое, которое вам пришлось лицезреть, но я хотел дождаться вашего пробуждения - на тот случай, если у вас возникнут вопросы, а я же страсть как люблю на них отвечать, - и лотт широко приглашающе улыбнулся. Доусону захотелось выйти из собственного тела и вбить кулак тому в глотку. Желание, впрочем, было скорее рациональным, чем эмоциональным.
— Что ж, начну сам, - помолчав, кивнул ди Форла. - Если вас интересует, почему вы живы, а вы, без сомнения, живы: когда вы так неожиданно нагнулись за кинжалом - всё-таки у вас был! - чтобы благородно и глупо умереть, мне пришлось опередить вас и, простите, как бы это назвать... у вас шея не болит? - вдруг спросил он.
— Что? - снова поморщился Доусон, из-под полуприкрытых век глядя на сумасшедшего эстадца. - Шея?
— Шея, - с готовностью подтвердил тот. - Моя рука вот ноет, - и он красноречиво потер одной ладонью ребро другой.
Итак, его, попросту говоря, вырубили. Ди Форла. Посреди взятого форта.
Когда сможет стоять на ногах - повесится на перевязи.
— У вас хорошая реакция, - прокомментировал Доусон.
— О, не жалуюсь. Никогда не приходилось просить прощения за то, что не дал кому-то кончить с собой, но у вас, кажется, придётся. Или не придётся. Не существенно. Итак, далее: если вас так же интересует, где вы и какой сегодня день, то прошу: сейчас за окном четвертое августа, восьмой час пополудни. В данную минуту вы со всем удобством располагаетесь на территории форта Мансар.
— Где?! - Доусон резко рванул вперед, но тут же зашипел от боли и откинулся обратно на постель.
— Будьте любезны, осторожнее. - То ли ему показалось, то ли ди Форла и правда на секунду молниеносно подался вперед. - А то мэтр Гисела, наш многоуважаемый лекарь, и так крайне неодобрительно смотрит на меня начиная с того момента, как вас к нему доставили.
— Действительно, с чего бы это, - пробормотал Эндрю, но эстадец, судя по всему, реплику проигнорировал.
— Повторяю: вы находитесь в форте Мансар, на территории королевства Эстадо. В настоящий момент организуется переправа через Альду. Не позднее, чем завтра, вы окажетесь на том берегу, и я со своим корпусом любезно составлю вам компанию.
— Из всего этого, полагаю, - Доусон мерно вдохнул, - можно вывести, что я у вас в плену.
— Увы, господин полковник.
— Что меня ждёт? - равнодушно поинтересовался он. По телу разливалась вдавливающая в постель тяжесть, а в голове вдруг стало пусто и гулко. Ему не был интересен ответ.

Камча взлетает в воздух в чужой руке. Шнур, оплетенный кожаными ремнями, со свистом рассекает воздух, а потом словно замирает в нём, густом и душном, на непозволительно, обманчиво долгую секунду - и обрушивается вниз. Он выдерживает абсолютно молча первые три удара, ещё четыре - пропуская короткие, глухие стоны. Что он делал во время следующих пяти - Эндрю Доусон не запомнил; он мог молчать, орать в голос или скрести землю - память исторгла это из себя, как рвоту. Он запомнил только чавкающий, влажный звук, с которым витень кочевничьей камчы при ударе вспарывал кожу.
После двенадцатого удара - алиасцы вообще любили считать дюжинами - его пнули в живот носком пошитого из мягкой кожи сапога - и он упал на бок, сохраняя в голове последнюю мысль: никак, никак нельзя было упасть исполосованной спиной в мелкую въедливую пыль.
Что камчой, что сапогами били лениво, вполсилы, но умело. А потом за первой дюжиной последовала вторая.
Кажется, господа алиасцы надеялись, что он не выживет, но он удивил и их, и себя - и выжил, хотя это сложно было назвать жизнью.
Эндрю Доусон на долгое время заполнил только одно: цвет.
Густой багряный цвет оперения алиаских стрел, багряные капли на желтом песке - кровь из прокушенной губы - и багряное солнце в зените.
Он запомнил его именно таким - высоким, далеким, красным от крови, заливающей глаза.

— Полковник, - голос снова - словно издалека; приглушенный, но всё-таки ясный. - У вас очень богатая мимика.
Времени, чтобы открыть глаза, требуется немного, и он готов прищуриться, чтобы суметь взглянуть на алую монету солнца. Но перед глазами только тонущая в полумраке комната и нахмурившийся генерал вражеской армии - уже не в кресле, а на ногах, рядом с его постелью. Себастьян ди Форла смотрит на него сверху вниз, скрестив на груди руки - Доусон замечает, как напряжены мышцы - и лоб его рассекает глубокая вертикальная складка.
Не получается даже выдохнуть. У памяти железистый привкус и вкрадчивый шепот, складывающийся всего в одно слово: плен.
Снова.
— Я не знаю, о чем вы подумали и что вспомнили, - голос эстадца так же напряжен, как и тело, а морщины на лбу никак не желают разглаживаться. - Но, думается, вы превратно толкуете обстоятельства. Красавицы из Весёлого дома и семилетняя «Исповедь» вас, конечно, не ждут, но и дыба тоже, если вам вдруг представилась именно она. Или что-то похожее. Ждёт вас, ни много ни мало, прямая дорога в Ларагосу, где с вами побеседуют военные дознаватели Его Величества короля Эстебана IV. После этого за вас будет назначен выкуп, о форме которого не берусь судить, и вы тихо и спокойно станете дожидаться ответа вашего командования... ну, где-нибудь. Это можно решить после. Кстати, о девицах и вине. Первых я вам действительно не обещаю, но ту же самую «Исповедь» обеспечить могу в достатке. Почему-то в Мансаре её всегда предостаточно.
Три языка свечного пламени, как вчера - три солнца над головой, плывут, накладываясь один на другой.
Генерал армии Эстадо всё ещё стоит над ним и смотрит в лицо - напряженно, внимательно и твёрдо. Под этим взглядом действительно неуютно, хочется пошевелиться, а лучше - подняться на ноги.
Эндрю Доусон не верит Себастьяну ди Форле. Хотя очень хочет.
— Это всё? - бесцветно интересуется он.
— Из того, что я могу сообщить вам? - интонации эстадца меняются так же быстро, как погода в северном Тирадоре. Он беспечно взмахивает рукой и отходит от постели - чтобы, как замечает Эндрю, забрать с кресла перекинутый через подлокотник мундир. - Пока - всё. Ближайшие три дня с постели вам лучше не подниматься - представьте себе, у вас, ко всему прочему, оказалось проткнуто бедро - а сегодня нельзя было даже разговаривать, но я не утерпел. Как только вы придёте в себя окончательно, мы побеседуем ещё. Думаю, вам есть, что мне рассказать.
— Черта с два, - приподнять в тени усмешки угол губ удаётся удивительно легко.
— Да не нужны мне ваши военные тайны, - снова отмахивается генерал, перебрасывая через плечо мундир, и лицо его меняется опять - положительно, Доусон ещё слишком плох, чтобы улавливать эти перемены. - Но, господин полковник, вы расскажете мне о своём первом плене - явно не нашем, иначе я бы знал. А пока - отдыхайте. Я уже слышу, как досточтимый мэтр Гисела осуждающе сопит под дверью. Постарайтесь уснуть.
— Никогда, - уже на пороге настигает его голос Доусона, и тот оборачивается, удивлённо выгнув угольную бровь.
— Никогда не уснёте?
— Никогда не расскажу.
Доусону не хочется думать о том, сколь сильно не вяжется упрямая твердость в голосе с собственным лицом - наверняка пепельном на фоне белоснежной подушки.
— Вы потеряли много крови, - зачем-то говорит ди Форла, а потом его голос слышится уже за порогом: - дорогой мэтр! Не смотрите на меня так сурово, нашему гостю нужно видеть живые человеческие лица... нет, ваше - тоже очень живое, что вы.
Доусон, уже проваливаясь в сон, ловит себя на том, что слабо улыбается.
Виной этому, видимо, кровопотеря и маковая настойка, флакон с которой он успевает мельком заметить на прикроватном столике.

Виной всему действительно кровопотеря. Он прижимает к животу скомканную рубашку, всю и так в грязи и крови. Пыль, смешиваясь с потом, въедается в кожу, и тело раздирает омерзительный, игольный зуд. Впрочем, это ерунда в сравнении с тем, что после вчерашней беседы - он предпочитает называть это так, слово хоть не бьет под ребра, как носок сапога - открылась рана, и это уже гораздо хуже. На этом фоне даже отступают назад затянувшиеся болезненной коркой рубцы на спине. Когда боли так много, её перестаешь замечать, и это, несомненно, к лучшему.
Он прижимает то, что когда-то было рубашкой, к телу ещё сильнее. Он видел, к чему приводит заражение крови, и позволяет себе всего одну слабость: подумать, что постарается умереть быстрее, чем начнет гнить заживо. На этом лимит исчерпывается - и он снова пытается проговорить про себя несложный заговор:
Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым.
Алому солнцу смешно.
Гортанная речь на чужом языке врывается в сознание, разбивая импровизированную молитву где-то в центре - как вовремя посланная из-за холма в атаку конница. Он плохо понимает алиаский, да и не уверен, что хотел бы. За многоголосьем, перешедшим в резкие выкрики, следует взрыв громкого хохота - и, неожиданно, чей-то тихий, протяжный, мучительный стон.
А потом его берут за плечи и толкают вперед, сквозь разомкнувшееся кольцо смуглых и коренастых раскосых воинов. Он вылетает в центр круга, чудом не оступившись, и замирает, не успевая разогнуть спины. На охапке соломы прямо перед ним, посреди временного кочевья, - девушка. Или существо, некогда ею бывшее. На голом теле запеклась, смешиваясь с потом и пылью, кровь - кажется, везде. Она лежит, бессильно поджимая ноги, и солома под ней окрашена в багрянец, как и мир перед глазами Эндрю Доусона. Сквозь спутавшиеся волосы, длинные и тёмные, бессмысленно смотрят голубые, как небо прошлого, глаза.
— Иди, - цокнув языком, с трудом произнося слова Общего языка, говорит один из лучников, оправляя кожаный с золотом нагрудник. По его груди змеится тонкая коса; по её длине Доусон автоматически определяет: старый воин. Может быть, водит дюжину. - Иди, - брезгливо толкнув его кулаком в плечо, повторяет он - и заканчивает, осклабившись: - Докажи, что ты мужчина. Если ты мужчина.
Новый взрыв хохота, повисающий над походными шатрами, кольцом алиасцев, им и неизвестной ему женщиной, напоминает артиллерийский залп. Он понимает, чего от него хотят, сразу, и делает шаг вперед. Это даётся нелегко, но всё-таки даётся. Когда он тяжело упирается коленом в колкую солому, наклоняясь над девушкой, та медленно поднимает на него глаза. Ей вряд ли больше семнадцати. И в глазах этих - мертвенно пусто. Потом она отводит взгляд и смотрит вверх, на темнеющее небо; становится немного легче. Он прижимает к открывшейся ране окровавленный ком так сильно, что на секунду свет меркнет перед глазами. А она продолжает смотреть, безучастная и словно неживая - впрочем, причем здесь «словно».
Доусон поднимает руку и касается её лица, заставляя повернуть к себе голову. Она вздрагивает коротко и крупно, судорогой агонизирующего зверька.
— Как вас зовут?
На губах трескается запекшаяся корка; слова стоят дорого, но ему не до цены. Шепот еле слышный; он с удивлением обнаруживает, что голоса - нет. За эти дни он разучился говорить.
Она молчит какое-то время, а потом снова смотрит в небо - и на него. На него - и в небо. В глазах появляется далекая, смутная тень осознанности.
— Беатриса, - читает он по искусанным губам. - Моё имя - Беатриса Эгр.
Он кивает, и она смежает веки - словно они договорились о чём-то. За спиной слышатся окрики - резкие и, очевидно, торопящие. Кажется, кто-то ударяет о землю камчой - раз и другой.
— Всё будет хорошо, - зачем-то обещает он.
А потом кладёт руки на тонкую шею, хрупкую, как цветочный стебель - главное, правильно расположить пальцы, только бы не ошибиться - и, выждав короткую секунду, с силой надавливает.
Большой палец левой, указательный и большой - правой.
Очень короткая дорога к освобождению.
Беатриса Эгр успевает только разомкнуть губы в последнем беззвучном вскрике. Её лицо разглаживается мгновенно, юное и полное облегчения, и свет от закатного солнца смягчает черты.
Когда переплетенные кожаные ремни сдирают со спины кровяную корку, он комкает в горстях солому и, пережидая удары, мысленно проговаривает над телом мёртвой девушки:
Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым.

— Как будто я предлагаю вам что-то иное, - слышится где-то на границе сознания.
Он пьет из поднесенной к губам деревянной чашки что-то горькое и холодное. Потом - кажется, не больше секунды спустя - открывает глаза. И почти сразу проваливается обратно в тяжелый топкий сон, но напоследок успевает заметить силуэт в кресле напротив, пятно белой рубашки и свечной отблеск в стекле бокала.
— Спите, - звучит совсем рядом. - Теперь - спите.
Силуэт кажется таким знакомым, но, право слово, у него уже нет сил на узнавание.
В эту ночь Эндрю Доусону больше ничего не снится.

-3-

Оказаться на эстадском берегу «Не позднее, чем завтра» ни лотту, ни его корпусу, ни, соответственно, Доусону не удалось. Мэтр Гисела, невысокий, совершенно округлой формы эстадец с несвойственной эстадцам щеточкой почти рыжих усов, встал у постели полковника насмерть. Как защитники Неели у стен родного города в Ландышевой Битве двухсотлетней давности. Скрестив на груди руки и сурово сверкая глазами из-под кустистых бровей, он вполне однозначно заявил: если кто-то сейчас решит трясти раненого, а тряска неизбежна даже при самой комфортной переправе, хоть неси его ди Форла на руках (ди Форла как-то нехорошо усмехнулся), то пусть лучше уж сразу топят в Альде. Генерал хмыкнул, задумчиво взглянул на Доусона смеющимися черными глазами, заявил, что никогда не любил топить живых существ, даже крыс и котят, а уж тем паче лежачих полковников, и дал мэтру Гиселе - а с ним и Эндрю - ещё двое суток покоя. Покоя полного и абсолютного, потому что флакон с маковой настойкой стремительно пустел, бедро переставало ныть, а сны ему больше не снились.
Утром четвертого дня, едва стало светать и молочно-золотой солнечный свет растёкся над степью, его аккуратно и очень умело, но совершенно равнодушно, как мешок с солью, переложили на носилки и водрузили на подводу. Всё ещё не отойдя от макового дурмана, Доусон упустил момент, когда подвода оказалась на наскоро сооруженном пароме, а паром довольно спорно пополз в сторону эстадского берега. Мэтр Гисела оказался тут как тут, у самого изголовья, и смотрел так же, как на ди Форлу, то есть - с укоризной. Доусон начинал думать, что лекарь в принципе так смотрит на мир.
На том берегу его ожидал арьергард генеральского корпуса - и лично генерал. С солнцем за спиною и на белом коне.
Доусон, списав всё на последствия трехдневного приёма пресловутой настойки, издал какой-то нездоровый смешок. Когда ди Форла, проявляя удивительную вежливость, повёл своего белопенного рядом с подводой, первым, что спросил Доусон, опередив с началом беседы эстадца, было:
— Почему не вороной?
— Это так ожидаемо! - совершенно искренне отозвался тот. Со стянутыми в хвост каким-то лоскутом волосами и в распахнутом мундире он меньше всего походил на боевого генерала; на разбойника чуть больше. - Не люблю быть предсказуемым. А белорожденные - редкость, - его рука мягко скользнула по крепкой конской шее. - Седых же портят яблоки.
Его везут, раненого, в плен, а по пути он беседует с вражеским военачальником о лошадях. Кто бы обрисовал картину ещё неделю назад - Доусон посоветовал бы меньше упражняться в винопитии.
— Ещё что-нибудь спросите?
— Вы должны вести авангард.
— Это не вопрос, а утверждение, - не преминул заметить он. - Что, скажите на милость, может угрожать моему корпусу на этом берегу? Ничего, кроме жадных трактирщиков и излишне рьяных в любви рамер. А вот отход, пусть и с отвоёванных территорий, вещь непредсказуемая. Ваша непревзойденная Объединенная армия за нами, конечно, не пойдёт, - нет, эту белозубую улыбку Эндрю уже ненавидит, - но будем считать, что так мне спокойнее. Или интереснее. Но что мы всё обо мне да обо мне, - вдруг оживился эстадец больше прежнего. - Ваши бедро и рука будут в порядке, но как ваша шея?
— Болит, - внушительно отозвался Доусон.
Ложь была невинной и даже полезной, надо же было хоть чем-то испортить лотту настроение.
— Печально, - и притворной печали в этом вздохе действительно было немало. - Но вряд ли я раскаюсь. Не люблю. Раскаяние - пренеприятное явление.
— С чего вдруг? - он даже отнял от лица руку, которой заслонял от солнца глаза.
— Если собрался жалеть о содеянном - лучше вообще не начинать делать. А если уже сделал, то какой смысл в сожалениях?
— Сделайте это фамильным девизом, - посоветовал Доусон.
Ди Форла в ответ промолчал и очень внимательно, сверху вниз, посмотрел на тирадорца. Так, словно тот процитировал ему древнетирадорский эпос в оригинале.
— Ваше чувство юмора отошло от маковой настойки - или вы действительно не знаете? О, снова ваша богатая мимика! Куальто, ближе, я ведь вижу, что вам не терпится. Сообщите нашему пленнику и по совместительству гостю то, что так и рвется с вашего языка.
Доусон, ни твари не понимая в происходящем, скосил глаза ди Форле за плечо. По другую сторону от белорожденного, не испорченного яблоками, на самой обыкновенной гнедой на полкорпуса позади генерала следовал один из адъютантов. Подвижные губы на открытом, по-южному красивом лице еле удерживали улыбку.
— Мой генерал, - едва ди Форла договорил, он дернул поводья и сравнялся со своим командующим, после чего повернулся к Доусону и улыбнулся. Мерлин, они хоть когда-нибудь и хоть кому-нибудь не улыбаются, эти сумасшедшие лотты? - Господин тира... полковник. Девиз, помещенный на гербе маркизов ди Форла, действительно так и звучит, вы угадали совершенно верно: «Без сожаления».
И расцвел, как школяр, четко ответивший урок.
— Благодарю, Стефано, вы очень любезны, - лейтенант - а это Доусон заметить успел - снова скрылся за генеральским плечом. - Нет, честное слово, вы просто находка для собеседника.
— Поэтому командующий корпусом идёт не во главе арьергарда, а тащится в хвосте с пленным полковником, давая пищу для слухов?
— Это каких же? - очень живо заинтересовался эстадец - и даже чуть склонился к Доусону.
— Может быть, - снова убрав от лица руку, взглянул ему в глаза Эндрю, - я вас тут вербую. И вообще, вы - эстадский генерал, а я...
Он давно не слышал, чтобы так смеялись - чисто, звонко, заразительно, буквально: вкусно. Даже у самого дрогнули губы.
— Полковник, - в черных глазах искрился совершенно настоящий, клокочущий, бурлящий смех, - полковник, вы - и правда находка. Вы что, в самом деле заботитесь о моей репутации? Нет, в самом деле? Поверьте, во-первых, заботиться уже давно совершенно не о чем. Во-вторых, почему бы не повернуть всё иначе? Может быть, это я вас вербую? Ситуация, в конце концов, располагает. А ещё больше она располагает к допросу. И со стороны это, скорее всего, так и выглядит. К тому же, - тут эстадец улыбнулся как-то странно, уже одними только губами, - вы думаете, здесь и сейчас есть те, кто решил бы донести на меня?
Любопытство, глупое и совершенно мальчишеское, пересилило. Доусон приподнял голову и обвел глазами неспешно движущиеся ряды. Мэтр Гисела был по-прежнему укоризненно-суров, улыбчивое лицо лейтенанта Куальто закаменело и обострилось, он, сдвинув брови, смотрел под копыта лошади. Выражения на лицах трех оставшихся свитских, равно как и окружающих солдат и офицеров, не сильно отличались от его. Но даже не по этим сведенным бровям и затвердевшим губам, а по чему-то иному, по осанке или тому, как чужие руки перехватили поводья, Доусон понял: твари с две тут кто-то ринется нашептывать на лоттского безумца даже королю. Скорее уж тот же Куальто кинется под первый же адресованный генералу болт - это с лица мальчишки читалось явно, как с листа. Эндрю захотелось спросить, за что, черт возьми, но он не стал, потому что, кажется, понимал, за что.
— Нет, - с опозданием ответил он. - Здесь таких нет.
— Ну наконец-то мы сошлись во мнениях, - снова заулыбался ди Форла. Как у него только челюсть не сводило. - А если вас по-прежнему интересует, почему я здесь, то отвечу: есть несколько вариантов, выбирайте, какой больше нравится. Можете считать, что я исполняю долг гостеприимства - кстати, добро пожаловать на землю Золотого Эстадо. Так же можете считать, что я люблю измываться над пленными, заставляя их выслушивать адъютантов, поднаторевших в геральдике.
— Больше всего похоже на правду, - пробормотал Доусон. Ди Форла, как уже бывало, нелицеприятность проигнорировал.
— И, наконец, я просто общительный человек. Как вам это?
— Тоже неплохо, - согласился Эндрю. - Тогда пообщаемся. Где остальные пленные?
— Не о лошадях? Не о геральдике? Не о дивной природе приречного Эстадо? Ладно. Ваша воля. Прочие военнопленные, в количестве восьмидесяти трех человек, среди которых семь офицеров (а среди них - даже один подполковник) уведены с арьергардом корпуса. Офицеры будут препровождены в Ларагосу и допрошены, позже за них будет назначен выкуп. Как и за вас, кстати. Солдат ваш Пир, если захочет, выкупит или обменяет, а если не захочет - они пойдут на работы. Да, не смотрите на меня так, будто в шахтах, на приисках и на гребных скамьях мелких тирадорских судов нет эстадцев. Сразу насчет маршрута. От берега Альды до Ларагосы неделя пути; можно уложиться в пять дней, но с нами пленные и раненые. По дороге, которой мы идём, всего один крупный город, там мы третьего дня и заночуем. В Ларагосе вас так же допросят, назначат выкуп и оставят где-нибудь дожидаться решения вашего командования. Но, впрочем, это вы уже слышали, и я повторяюсь. Никаких пыток и казней - ну, это если вы интересуетесь.
— Тогда меня вам проще сразу отправить на прииски или галеру, - усмехнулся Доусон. - Платить вашему королю за меня никто не станет - в общем-то, и некому, а друзьям этого сделать не дадут. Это запрещено.
— Простите? - тот выгнул бровь.
— Не делайте вид, что вы не знаете, - поморщился Эндрю. - За пленника платит семья. Если её нет - казна. И только.
— А как что - так сразу в шахты, - покачал головой ди Форла, очень похоже скопировав укоризненный взгляд мэтра Гиселы. - Самоотверженные тирадорцы! Напоминаю, вас вместе с группой других офицеров могут и обменять. Звучит неприятно, но что делать. И вовсе не обязательно на ценности. Вернее, не на то, что обычно принято называть ценностями.
— Не на золото, а на форт, мост или кусок береговой полосы? И я буду стоить своему государю земли, за которую дрались мои солдаты? Ну, знаете.
Повисла пауза. Ею очень удачно воспользовался мэтр Гисела, поднеся к губам Доусона горлышко походной фляги, вмещающей добрую десятину. Жидкость горчила, но горчила приятно; в вяжущем послевкусии различалась легкая нота маковой настойки. Опять.
— Поразительный эгоизм, - внезапно припечатал ди Форла. Эндрю даже приподнялся на локте - права рука, слава Мерлину, была цела. - Почему сразу именно вы? Да будет вам известно, господин полковник, что ваше командование в лице генерала Грайе уже с месяц ведёт с уполномоченными Его Величества короля Эстебана переговоры об обмене военнопленными. Ну или - да - о какой-нибудь несчастной сотне миль вдоль берега. Сущая малость. О, и ещё об офицерах, раз уж мы заговорили. Вас это несомненно волнует, но вы молчите: как я уже говорил, часть ваших людей, а именно три неполные роты, ушли через Восточные ворота форта. Всего около двухсот человек. Увёл их, судя по отрывистым комментариях не столь доброжелательных, как вы, пленных, лейтенант Ратье. Надеюсь, вас это порадует.
Итак, с ним было семь сотен человек, среди которых - чуть меньше тридцати тяжело- и легкораненых. Восемьдесят три - в плену, менее двухсот увёл Ратье - Леонтес, Мерлиново ты отродье, достойный брат своих братьев, расцеловал бы сорванца! - итак, всего три неполные сотни. Меньше половины полка. Большую он уложил под Тур-де-ля-Эгом, а, впрочем, выбора у них всё равно не было.
— Я говорил: порадует, а вы снова помрачнели. Мне это не нравится. Понимаю, раны, плен и прочее, но всё-таки.
— Я потерял свой полк.
— Вздор! - ди Форла прищурился. - Вы или забыли, или плохо читали ваш собственный военный устав. А я читал - люблю, знаете ли, скучное чтение на сон грядущий. Полк считается действующим и существующим, пока сохранено не менее четвертой части его состава и не утеряно знамя. Знамя, кажется, уволок ваш прыткий Ратье - хорошо сидит в седле, кстати, чертяка. Заметил издалека, - пояснил он. - Не менее четверти тоже есть. Ну, это если вас волнует та часть, что про «полк». Если та, что про «потерял», то вы ещё скажите «погубил», и я сразу кликну падре - он, правда, ушел с авангардом и госпитальным обозом, но можно догнать. Будете каяться ему, а я уже говорил: не люблю, - и ди Форла еле заметно поморщился. А потом сразу стремительно сменил выражение лица и улыбнулся в четырехсотый раз за час. - Лучше подумайте, о чем будете беседовать с дознавателями. Они у нас почти такие же общительные, как я.
— Тогда я пропал, - усмехнулся Доусон. - Ещё одного, двоих или троих вас я не вынесу, ди Форла. Но вашим дознавателям мне всё равно будет нечего сказать, в военные тайны я не посвящен, последняя депеша из штаба армии содержала шесть слов, вам наверняка уже известных, а что-то более развернутое мне доставляли ещё до стычек с алиасцами - и, несомненно, информация уже устарела.
Эндрю выдохнул. Хорошо сказал, Морису понравилось бы. Да что уж там, самому понравилось.
— Прорепетировали? - заботливо поинтересовался ди Форла. - Начало хорошо бы подтянуть, а вообще неплохо.
Нет, он убьёт эстадца. Когда-нибудь. В бою или поединке. Но убьет.
— Понимаете, Доусон, мне абсолютно всё равно, что вы там будете нести - свет знания или горячечный бред. Всю нужную мне информацию я лично всегда добываю сам, да и рекогносцировки местности ещё никто не отменял. Так что военные тайны меня волнуют не слишком - и к тому же, действительно, откуда бы вам их знать. Так что не беспокойтесь, допрашивать вас с пристрастием я не собираюсь. И чувствую, что прав, потому что вы, кажется, засыпаете, - закончил вдруг эстадец.
В общем-то, он был прав, потому что солнце поднялось уже достаточно высоко - и, кажется, Доусона сморило. Кто-то заботливо опустил ему на лоб смоченную удивительно холодной водой тряпку; кем-то мог быть только мэтр Гисела, грудью встающий за своих больных, тирадорцы они или кто-либо ещё.
— Это всё ваша маковая настойка, - уже сквозь золотистое, бликующее марево пробормотал он.
— Полковнику нужен крепкий и долгий сон. Очень крепкий. Очень долгий, - пробурчал над ухом досточтимый мэтр, но Доусон мысленно отмахнулся от него, как от мухи. Рука, которой закрывал собственные глаза, тяжелела, да и веки тоже, а успеть кое-что нужно было срочно.
— Два последних вопроса.
— Я слушаю, - как-то слишком серьезно отозвались справа; Эндрю хотел приоткрыть глаза и посмотреть, с чего бы этого, но не сумел.
— Вы действительно маркиз?
Да, он готов был признать, что довольно невежественен как в геральдике, так и в истории дворянства Араны - даже Тирадора, что уж говорить о прочих. И что он, в сущности, знал о генерале вражеской армии Себастьяне ди Форла? Ничего, кроме того, что тот умеет появляться посреди степи, как призрак, отвоёвывать берега, не гореть, когда горят пороховые склады, брать крепости с двумя ротами солдат, а ещё по странной прихоти любит беседовать с ранеными военнопленными. Из этого, последнего, пункта, можно и нужно было сделать какой-то вывод, он вертелся на языке, но никак не улавливался.
— Никогда не любил этот титул, - сбил его с мысли ди Форла. Судя по интонациям, он снова морщился. - Второй?
— Что вы там делали? - язык уже заплетался, да и с формулировкой возникали проблемы. Эстадец справедливо уточнил:
— Где? - и, слава всем драконам, не рассмеялся.
— В моей спальне, - пробормотал Доусон. Солнц снова было несколько и они снова кружились по внутренней поверхности век. - В Мансаре.
— Какой провокационный вопрос, - как-то очень четко отозвался ди Форла, выделяя каждый слог и вроде бы усмехаясь; по голосу не так легко понять. - И мы ещё говорили о репутации.
Кажется, в этом был какой-то двойной смысл, но на грани между сном и явью Эндрю его уже не ухватывал. Надо было объяснить и услышать ответ - срочно, сейчас. Узкий силуэт в кресле напротив, белеющее пятно рубашки, отблеск свечного пламени на ободе бокала - и на кровавой винной глади в нём. Голос, который что-то ему то ли посоветовал, то ли приказал, то ли разрешил и после которого пришел сон без сновидений. Доусон сейчас, проваливаясь в сон столь похожий, был уверен: сновидения ушли не от настойки. Вера была абсурдной, смешной и почти детски-языческой. Оттого - необыкновенно крепкой. Завтра так, конечно, казаться уже не будет, но пока было сегодня.
— Мы говорили. Вы ушли. Снова эта настойка... я просыпался. Сны... Вы сидели в кресле. Пили вино... Потом я спал... уже просто спал.
— Ну, значит, - голос почему-то звучал очень близко, будто над самым ухом, хотя ди Форла по всем законам должен был быть дальше, - я просто пил вино. Просто сидел и просто пил. А вы просто спали. Спите и сейчас, полковник.
Повтор той сцены, вроде и отличной, но буквально близнецово-схожей, был словно ещё одним глотком. И Доусон глотнул - и упал в сон.
Но сновидения на этот раз были.

Он не думал ни о друзьях, ни о доме, ни о том, почему. Друзья были слишком далеко, заняты делом, а к тому же - он чересчур хорошо их знал - наверняка грызли удила, кто в переносном, а кто и в прямом смысле, и рвались гонять кочевников по степям. А, может быть, даже и гоняли, только степи раскинуты широко, слишком широко для любой армии. Дом был ещё дальше, но беспокоил мало, потому что Доусон проводил в нём десятую часть года - в лучшем случае, к тому же - он пустовал. Насчет того, «почему», он просто не задумывался, ответ был один: это война, и ты воюешь. Безо всяких «к тому же». Воюешь - и попадаешь в плен; так бывает.
Поэтому думать оставалось лишь об одном - как выбраться отсюда живым. За неимением кого-либо, он пообещал это самому себе - а потом ещё и мертвой девушке, чьи глаза цвета неба умерли раньше тела. Пообещал - и исполнит. Мейфер ещё должен ему дюжину бутылок «Сока земли», да и домой всё-таки хорошо бы заехать, хоть проверить, не развалился ли...
Нет. Он не думает о доме. Не думал.
Даже когда его разбудили - он сумел уснуть? подарок от отступившей боли - шум и лязг. Сначала он ничего не понял, но сознание военного опередило сознание пленника; это были шум и гвалт драки. Короткий, глухой свист - стрелы, не болты, значит, бьют вблизи. По кому? Солэйн? Тирадор? Объединённая? Но кочевники ушли во внутренний Алиас ещё второго дня, сюда не заходят части союзной армии. Мэррон иногда посылает разъезды, но не так далеко. Значит, не Объединённая.
Он тушил в себе надежду, как пламя. Напрасная надежда - хуже смерти. Она притупляет разум.
Так что, Эндрю Доусон, никаких тебе алых с золотом и лазоревых с серебром мундиров.
Но тогда кто?
Свистят, свистят - и стрелы, и люди. Думай, думай, это важно, где-то здесь ответ. Стрела - значит, ближний бой. Но ни мушкетных залпов, ни пистолетной стрельбы, ни даже болтов, значит, не Объединенная. Значит, свои. То есть, их.
Там, в лагере, алиасцы бьются со своими. Поэтому только стрелы. Поэтому только гортанная, смазывающаяся на слух речь. Поэтому посреди ночи, в голой степи, там, где не ждали, там, где расслабились.
Он понял, что улыбается - широко и безумно. По-настоящему безумно.
Пленных - всего четверых, двое из которых уже вряд ли встанут на ноги - держали в загоне за линией кочевья, как скот. И сейчас это было на руку, учитывая, что охраны не было. Охрана, понял он, тоже била своих же. Кто? Кого? Почему? Это сейчас совершенно не волновало.
— Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым, - повторил он заговор, молитву и обещание, и рядом послышался еле различимый шепот:
— Тогда у вас есть шанс.
Антуан Жюстен, отбившийся от разведотряда лейтенант армии Солэйна, попал к алиасцам тремя днями позднее Эндрю. Он вынес молча первые четыре удара камчой. В его вселенной люди теперь мерились такими вещами. - Али... эти твари держат лошадей с южной стороны лагеря. Вы можете ходить. Вы дойдёте. Конвоя нет,они там... там, где свалка.
— А вы? - запёкшаяся корка на губах снова лопается, слова - болят, но это абсолютное ничто. - Вы, Жюстен?
— Ноги, - улыбнулся тот. Он становился удивительно, мальчишески юным, когда улыбался. - Мне перебили ноги, да и если бы нет... одному уйти проще. На вас не станут отвлекаться. Темнота прикроет. Я разведчик, - напомнил он, прикрыв глаза и не переставая улыбаться, - я знаю, что говорю.
Надо было подхватить мальчишку и уволочь с собой; там, у южной оконечности лагеря, алиасцы действительно держали лошадей, это он приметил и сам. Но перебитые ноги, все твари и драконы, перебитые ноги! Сколько парню? Двадцать? Двадцать один?
Улыбка. Влажная светлая челка, прилипшая ко лбу. Странно, что он замечает это в густом, рыжеющем от огня полумраке.
— Остальные? - хрипло спросил Доусон.
— Старик мёртв, - ровно отозвался солэйнец. - Ещё час назад был жив, сейчас - мёртв. Я проверил. А Сатерлон тоже не встанет, у него лёгкое. То есть, встать - встанет, но далеко не уйдет. У вас - живот, - зачем-то пояснил Жюстен, - но вы хотите жить, а Сатерлон уже не хочет. Я тоже хочу, но уже не могу. Значит, уйдёте вы, кто-то должен отсюда уйти. Мы теряет время, пока говорим.
Когда в живот входила короткая близкострельная стрела. Когда переплетённые косой ремни в месиво полосовали спину. Когда надавливал пальцами - большой левой, указательный и большой правой - на шею Беатрисы Эгре.
Не хотелось сдохнуть прямо на месте.
Сейчас - хочется.
— Ну же, Доусон! - Лицо мальчишки болезненно исказилось. - Время! Кто знает, сколько они ещё...
— Я иду, - кивнул он. Осторожно, не разгибая спины, почти ползком двинуться к изгороди оказалось странно легко, не смотря даже на рану. Он был живым, восстающим из мёртвых, а кому это не придало бы сил?
— Постойте, ещё, - он уже был по ту сторону, когда обернулся к Жюстену. Солэйнец дышал тяжело и неровно, глаза его по-прежнему были закрыты. - Если сумеете, если у вас будет возможность, прошу вас, как офицера: передайте моему командованию... передайте, что я...
— Что вы сделали всё, что было в ваших силах, и с честью погибли в бою. - В бою, а не с перебитыми тварьём ногами в загоне для скота. - И я тому свидетель. Я передам, Антуан.
— Мы с вами не пили на брудершафт, - улыбнулся он. Только тогда Доусон различил, как мучительно изгибаются чужие губы. - Но - благодарю.
— До встречи, Жюстен. - Язык просто не повернулся сказать иначе.
— Прощайте, - поправил его лейтенант.
Больше он не оборачивался. И больше никогда не видел Антуана Жюстена ни живым, ни мёртвым.
Он понятия не имел, ни в каком полку, ни даже в какой из армий служил лейтенант-разведчик, но был уверен: выяснить это будет несложно. Выяснить, найти, приехать и сказать то, что пообещал сказать - и что, в общем-то, было правдой. Потому что у них, смотревших на красное солнце, здесь была своя, отличная от прочих правда.
Он, прячась в тени, двигался по границе лагеря; слава Пришедшему и Ушедшему, что лошадей держали близко. Драка ещё шла, это было слышно, но она откатывалась к северной оконечности. Древние драконы сегодня были на стороне капитана Доусона. Иногда приходилось переступать через трупы раскосых бронзовокожих воинов - тварей и животных - и он переступал. Тела пестрели оперениями стрел - багряными. Алиаскими.
Его вели боги, жажда вернуться и данные обещания - возможно, поэтому он дошел до загона живым.
Но загон был пуст.

— Что в вашей фляге, мэтр? - ди Форла, слегка нахмурившись, смотрел, как уснувший пленный мечется головой по сложенному походному одеялу, играющему роль подушки. На лбу полковника армии Тирадора Эндрю Доусона выступили крупные капли пота. Эстадец был уверен - холодного.
— Пять трав, укрепляющих тело, и ещё три - дух. Зверобой, липовый цвет, эскалона полевая...
— Дальше, - прозвенело, как упавшая на мраморный пол монета.
— Маковая выжимка для сна и выжимка канабессы для его крепости.
— Вы напоили его канабессой? - складка, рассекающая лоб, залегает глубже.
— Она даёт долгий сон без частых пробуждений, - дернул круглым плечом мэтр. Своё дело он знал и в ответах был уверен.
— Да, - помолчав, кивнул генерал ди Форла. - Если вашему подопечному не снятся кошмары. Но откуда бы вам было знать? - Он скользнул взглядом по лицу лекаря; мэтр почувствовал, как по позвоночнику стекает, центрируясь внизу живота, холодок. Дьявольских глаз Себастьяна ди Форлы, острее шпаг королевской гвардии, не зря боялись суеверные.
Но о мэтре он забыл так же быстро. И, свесившись с седла, прижал тонкие гибкие пальцы к холодному лбу полковника Доусона.

Лошадей угнали - или свои, или пришлые. Это было очевидно - и это была смерть. Однако черноокая красавица не учла следующего: он не любил темноглазых - и потому не стремился в её объятия; ему ещё нужно было найти солэйнский корпус, к которому был приписал Антуан Жюстен, а так же отыскать семью Беатрисы Эгр. Коротко говоря, у него были дела и молитва. В ней звучало: «Я выберусь отсюда живым», а, значит, он выберется.
И тогда Доусон стал искать.
Среди мертвых людей попадались конские туши. Ему пришлось зайти слишком далеко за линию лагеря, пока он ни встретил взглядом живые глаза. Пегая, не старше трёх лет, кобыла стояла за одним из шатров - над телом всадника с рассеченным горлом. Умело рассеченным, от уха до уха, одним летящим движением. Почти красиво.
— Девочка... хорошая девочка... уйдём из этого ада?
Она смотрела тоскливо и разумно. И припадала на правую переднюю ногу, но выбирать не приходилось.
В седло он сел, собрав последние силы. Голова закружилась, он ткнулся лицом в пахнущую костром и кровью гриву, очнулся и дернул непривычно короткие, грубой выделки, поводья. Солэйнский разведчик не обманул - ночь действительно скрыла их, увела от разгорающегося большим кострищем кочевья, от резких криков на чужом языке и змеиного шипения-свиста стрел. Ночь отпустила его жить за двоих, троих, десятерых, сотню; отпустила на север, к границе с приречным Солэйном.
К полудню следующего дня пегая под ним пала.
В ночной темноте он не заметил грубо сработанного болта, а кровь казалась чужой. Людской, не животной.
Солнце, нестерпимо яркое, выжигало глаза. Снова кровила рана на животе. Вокруг на многие мили не было ничего, кроме бесконечной, как океан, цветущей степи, и она пела ему погребальную песню, равнодушно и тихо.
Эндрю Доусон опустился на колени перед мертвой лошадью и прикрыл той глаза. А потом мир качнулся и рухнул в никуда.

Пленник хватанул губами воздух, словно вынырнув с большой глубины, а потом протяжно и медленно выдохнул, обмякая на носилках.
— Иногда я боюсь вас, мой генерал, - спокойно прокомментировал лекарь.
— С чего бы? - усмехнулся тот. - Я не колдун и, уж конечно, не древняя тварь.
В глазах хмыкнувшего мэтра такой уверенности не было. Но следующие семь часов полковник Доусон спал безмятежно и ровно.
Ему даже не снились сны.

... разъезд дальней разведки Объединённой армии заметил его случайно. Впрочем, не его даже - конскую тушу и островок мелких ярко-алых цветов, бывший красноречивее прочего. Эскалона степная цвела нежно-желтым, но там, где проливалась кровь, быстро меняли цвет. В древности её боялись - и засеивали поля сражений, чтобы помнить и не забывать.
Сейчас она указала разведчикам на кровь, ещё не успевшую стать памятью.
Когда его втаскивали в седло, капитан армии Тирадора Эндрю Доусон был без сознания и не мог сказать солнцу с алым ободом по краю:
Смотри. Я выбрался живым.